Каменное братство

Я отправился в сарай к словорубам, отделившимся от мира траншеей, над которой пружинила затоптанная палаческая плаха. Мать сыра земля. «Просим извинения за предоставленные неудобства». Одна буква на граните от ста пятидесяти рублей в зависимости от размера и от шрифта. «Если делать сусальным золотом, то будет два листика по сто пятьдесят – вместе триста. Вот и считайте – примерно по пятьсот». Что ж, мне вполне по карману известить мир о своей кончине.

На душе полегчало.

Но как же мой Тадж-Махал, как я после смерти буду навещать Ирку? Не беда, Тадж-Махал строится в памяти: когда вместо моего тела на могиле найдут мое имя, это будет еще загадочнее, – идея меня прямо пленила.

Но ведь нашу общую могилу хотя бы изредка должны будут навещать сыновья, невестки, надо, чтобы и они согласились участвовать в этом обмане…

Нет, их на такую операцию будет не подбить, они люди серьезные. Я и открыться им даже не посмею – сразу решат, что я тронулся.

А жаль, красивая комбинация намечалась…

* * *

Какая-то комбинация наметилась и с Пампушкой, которую мне уже было неловко так называть. Но и Виолой даже внутренний язык не поворачивался ее назвать. Обожаемая мамочка оказала ей неважную услугу, наградив именем любимого Иркиного сыра. Однако между Пампушкой и Виолой пришлось выбрать Виолу.

Правда, произносить это имя вслух мне удавалось лишь с легким юморком, который она принимала за некую игривость. И ее простодушие меня понемногу растрогало, превратив юморок в снисходительную ласку, вполне мою новую приятельницу устраивающую.

Первую приятельницу с тех пор, как я лишился Ирки, – до этого моих сил обращаться с женщинами доставало лишь на корректность. Но в Виоле было столько чистосердечнейшего, лишенного даже намека на амурность дружелюбия, что как-то само собой устроилось, что, отправляясь навестить мамочку, она звонила мне, и я к ней присоединялся – я был не очень привязан к рабочему месту. А после мы непременно засиживались в нашем кофейном уголке под сверкающей тотальной распродажей.

Не хотелось расходиться. Не только ей, мне тоже. Я лишь с ней почувствовал, до чего я устал от своей неумолимой корректности. И от своего безжалостного ума. А Виола умела болтать какие-то милые и даже неглупые глупости, – за которые, однако, любого мужчину я счел бы кокетливым и приглуповатым. Но к женщинам мы ведь относимся как к детям. Как, впрочем, и они к нам: если за нами не проследить, мы что-то непременно разольем, сожжем, забудем поесть или съедим что-нибудь не то…

Удивительно, как это мы без них обходимся в экспедициях? А плохо обходимся. Когда два месяца подряд сидишь на макаронах с тушенкой, чувствуешь себя вполне здоровым, если уж не как бык, то как борзой пес, и все-таки когда повеет нормальной домашней едой – не желудок, душа устремляется ей навстречу: у желудка тоже есть душа, жаждущая не просто питательного, но еще и вкусного. А когда тебя с женской и притом совершенно лишенной амурности заботой приглашают поужинать, а тебе так не хочется после затянувшегося теплого разговора возвращаться в пустой холодный дом, то легко приходит в голову, что Тадж-Махалу этот ужин не повредит – я же все равно завтра буду там как штык…

Весна упорно отодвигала сумерки на все более и более поздний час, но лужи на обочинах еще при свете схватывались льдом с причудливыми белыми пузырями, которые в детстве я любил гонять, меняя их непредсказуемую форму, и впервые за много лет мне вдруг захотелось проделать это и сейчас. Но машины уж очень неслись как бешеные, и перед Виолой было неловко выставлять себя дураком. Да и к лицу ли это строителю Тадж-Махала? Я не был даже уверен, пристало ли ему поддерживать под руку даму на похрустывающем ледком тротуаре, и потому не столько поддерживал, сколько подстраховывал.

Что еще с Виолой было хорошо – она явно не думала, что я ее должен развлекать, и вообще не считала, что ей кто-то что-то должен, и я мог без напряжения спустить взгляд с поводка, дать ему побегать вдоль домов по Обводному, а не проходить сквозь них, будто сквозь строй, с одним долбящим чувством: надо выдержать, надо выдержать…

Похрустывая ледком, мы шли мимо бывшего ДК Цюрупы – не то аскетичный модерн, не то пышный конструктивизм, – куда мы когда-то приезжали с Иркой на «Июльский дождь». В зале было рассеяно избранное общество человек в восемнадцать, а по экрану мчались и мчались машины, точно такие же, как за стеною на Обводном, только никому бы не пришло в голову в них вглядываться, зато когда кому-то пришло в голову их воспеть – выделить из мира и поместить в почтительное окружение, – уже глаз было не оторвать…

И впервые за много месяцев возвращение туда, где мы с Иркой когда-то были счастливы – а мы были счастливы везде, – отозвалось не подступившими слезами, но лишь усилением привычной и уже почти не замечаемой ломоты душевной боли за грудной костью.