Каменное братство

– Куда ж так много, – растроганно прозвучало оттуда, и Андрей почувствовал, как купюру осторожно тянут из его пальцев.

Сразу вот так взять и уехать ему показалось все-таки не очень красиво, он отдал ключи от опустевшего дома своей любимой ее замужней сестре, с которой его богиня на его памяти встречалась только раз, да и то очень кратко и холодно, и отправился на побывку к старикам на Рессорную. А оттуда – на Охотское море.

Когда-то, еще на практике, он разговорился на ветреной вечерней палубе с очень серьезным очкастым парнем во фронтовой плащ-палатке, и тот рассказал ему, что на биологической станции всегда требуется водитель катера наблюдать за косатками. Тогда это ему показалось не очень интересно, а теперь вдруг забрало, хоть он почти все и забыл. Вроде как косатки, облеченные вроде бы в один и тот же черно-белый камуфляж, бывают при этом типа компанейские и одинокие; компанейские всегда плавают стаями, одними и теми же маршрутами, едят, что отцы-матери ели: привыкли кормиться тюленями – значит, человека уже не тронут, разве что сам разляжешься на тюленьем лежбище, – ну и все такое. А бывают косатки-одиночки, которые все время ищут нехоженных-неплаванных путей и перекусить могут, кем им на ум взбредет. Они могут вести себя совершенно по-разному, иногда даже как акулы – заранее никогда не угадаешь. И прослушивать их очень трудно – они больше слушают сами.

Бродяги и домоседы настолько чужды друг другу, что даже и не скрещиваются. За домоседами наблюдать не очень трудно, хоть и опасно: нужно все время идти параллельным курсом как можно ближе, а десятиметровые самцы, бывает, примут за врага, кинутся и носом опрокинут катер. Нет, домоседы человека не тронут, тут обычно убивает холод, а вот как наблюдать за косатками-бродягами – их, кстати, англичане и называют китами-убийцами, – еще никто не придумал.

Так теперь он этим и займется, опыт у него уже есть.

* * *

Это было последнее, что я расслышал в его душе. А от его одинокой косатки до меня не донеслось ни единого звука, – лишь напрягаясь изо всех сил, я еле-еле сумел разобрать, что она плещется где-то на Северном Кавказе.

* * *

Если бы каждый раз не приходилось подавлять ужас, доктор Бутченко меня бы даже забавлял: с первых слов обычно прорывалось простое человеческое удивление – ничего не понимаю, давления нет, а наполнение пульса неплохое, – но он тут же спохватывался и пытался восстановить свой жреческий авторитет потоком заклинаний: токсический гепатит, токсическая нефропатия, токсическая энцефалопатия, токсическая кардиомиопатия, печеночная дефицитарность, протромбиновый индекс, эуглобулиновый лизис, зондовое питание…

– Вы замечали у нее нарушения памяти – двадцать раз рассказывает одно и то же, и ей тоже можно двадцать раз рассказывать одно и то же?

– Да, было такое.

– Вот видите – алкогольная энцефалопатия.

Наверно, и не без того. Но когда она мне жаловалась, что никак не может запомнить, кто умер, а кто жив, мне это казалось нежеланием мириться со смертью, и более ничем.

* * *

В сверкающем аэропорту Минвод я долго стоял, облокотившись на круглый столик и уже не понимая, в какой я стране. Если бы передо мной на тарелке лежал чиз-кейк, а не плоский бледный пирожок с сыром и какой-то зеленой веточкой, я бы окончательно забыл, что я на Кавказе. Я не хотел доедать этот пресный вкусный пирожок, ибо, доевши, необходимо было что-то предпринимать, а что – я не знал.

Если я даже каким-то чудом отыщу эту вечно неутоленную бабочку-одиночку, каким таким словом я ее обольщу? Ведь никакого дара слова у меня нет, брал я только хитростью и удачей, и покровительствовал мне никакой не Орфей, а всего только Гермес. Разве что Орфей за меня перед ним походатайствовал…

Среди озабоченной толпы одиночество всегда ощущается острее, но здесь меня окружали люди, среди которых даже по случайности не могло оказаться никого своего. И я воззвал к Орфею: помоги мне сделаться здесь своим хоть для кого-нибудь!.. Нет, для того, кто мог бы мне помочь!

Внутри я обращался к нему на ты, без условностей.

И ср а зу…

– Почему такой грустный, отец? – меня бы покоробило от такой фамильярности, если бы в этом голосе вместе с сильным кавказским акцентом не прозвучало столько искреннего сочувствия и почтения.

На мой столик напротив меня оперся юный, однако небритый до крайности мужественно горный орел в круглой черной тюбетейке и черной же кожаной куртке. Он походил на абрека, но голос его сразу вызывал доверие. Я вообще люблю кавказский акцент – он всегда вызывает у меня представление о чистосердечии и вере в какую-то высшую справедливость.

– Идрис, – он протянул мне твердую руку через пирожок более чем уважительно.

Я назвался тоже по имени, однако он почтительно, но твердо потребовал присоединить отчество, и с этой минуты называл меня только так.

– Я смотрю – такой культурный отец стоит такой грустный, никого не встречает, никуда не идет, ничего не кушает… Я подумал: наверно, какие-то неприятности. Вы же не местные?