Каменное братство

Андрею однажды тоже захотелось посмотреть, что же так поглощает ее в черно-зеленом томе, но она остановила его нежным и печальным прикосновением:

– Не нужно. Ты слишком естественный. И слишком русский.

Имея в виду, конечно, что-то в тысячу раз более сложное, чем запись в его свидетельстве о рождении, – ясно же, что в этом простейшем смысле он русский, какой же еще? И оттого, что ему не следовало читать Коран, Андрею, наоборот, еще больше захотелось. Но ее просьба – это было свято, ему отрадно было сделать для нее хоть такую мелочь.

А потом в их доме появился хиджаб. Андрей видел их и в Александрии, и в Бейруте, и в Джакарте, немножко вроде бы разные, но суть та же, однако только сейчас он узнал, что хиджаб этот – двуслойный: нижняя коричневая косынка плотно обтягивает голову, как у колхозниц на току, а верхний блекло-голубой платок с раз водами уже располагается свободно, хотя укладывать его и закалывать Агнии-Белле пришлось учиться несколько дней.

Впрочем, к тому времени она уже произнесла шахаду и звалась более не Агния и не Белла, а Муслимат, и Андрей решительно ничего не имел против этого – лишь бы она была довольна. Только язык у него все равно не поворачивался назвать ее по-новому. Хотя мысленно он и прежде не называл ее по имени – она была в его мире единственной, а зачем единственному имя?

Ко всем этим непривычностям он относился с полной почтительностью – не носорогам судить бабочек, а ее новые одежды – светлые, струящиеся – ему даже нравились, и когда она уединялась в спальне для намаза, он никогда не приближался даже к двери, опасаясь как-нибудь ненароком оскорбить ее чувства. А к ее новым исламским друзьям из культурного центра «Рассвет» он заочно проникся прямо-таки нежностью – настолько его тревожило, что она всегда, всегда, всегда одна. Ну, а когда руководительница «Рассвета» Зульфия Обручева разъяснила ей, что Аллах не имеет ничего против брака с немусульманином, если брак был заключен до обращения и супруг относится к исламу с уважением, к его нежности присоединилась и безмерная благодарность: может, в их жизни и вправду наконец наступит какой-то рассвет? Любимое личико из-под голубого хиджаба и впрямь начало источать какое-то сияние, и Андрей просто-таки не мог поверить своему счастью.

* * *

И правильно делал. Неприкаянность – она, похоже, что-то вроде алкоголизма. Когда Ирка временами вдруг резко завязывала и развивала кипучую деятельность, я нисколько не радовался – я знал, что будет только больнее, когда она снова сорвется.

То же самое ждало и Андрея. Очень скоро ее сияние стало меркнуть, меркнуть, любимое личико начало темнеть, опадать, а когда Андрей пытался оживить ее разговорами о «рассветных» друзьях и подругах, она еще больше мрачнела и уходила в себя.

А человеку нечего в себе надолго задерживаться, считал Андрей, и таки сумел постоянными восторгами по адресу «Рассвета» вызвать ее на откровенность. Когда он в очередной раз высказался в том духе, что если уже рассвет так осветил их жизнь, то каково же будет сияние дня, – ее личико окончательно потемнело. Нет, это было не презрение, это была скорбь.

«Рассвет» учит жить в гармонии со здешним миром, с миром лжи и пошлости, хотя каждому мусульманину должно быть известно, что соблазн хуже, чем убиение. Андрей замер, боясь спугнуть ее порыв к откровенности, но она уже спохватилась и остаток вечера провела в молчании за чтением Корана. Так и пришлось отправиться в постель в одиночестве: завтра ему нужно было идти в утро, а он еще не смыкал глаз после ночи.

И оказался на таком громадном контейнеровозе, что с палубы ему еле-еле удавалось разглядеть причал – будто с самолета. И все-таки он сумел рассмотреть, что она подошла слишком близко к кнехту, а натянутый для швартовки канат, он это явственно чувствовал, уже вовсю потрескивает и вот-вот лопнет. Перевесившись через фальшборт, он изо всех сил кричал ей: «Отойди, отойди, тебя ударит концом!..» – но из его горла вырывалось лишь бессильное сипение.

И даже проснувшись, он все еще чувствовал, как ему в живот врезается горячий от солнца фальшборт, через который он перевешивался. Зато он совсем не удивился, увидев на пюпитре прогнувшийся поверх Корана лист А4.

Постарайся забыть меня. Ты рожден для жизни, а я для смерти. Мне нет места в этом мире. Но если я не сумела красиво прожить, может быть, я сумею красиво умереть.

Ради всего святого не обращайся в левоохранительные органы – это было бы осквернением тех высоких минут, которые у нас все-таки были.

Ничья Муслимат

Он перечитал это письмо дважды, потом трижды. Затем раскрыл черно-зеленый Коран. Начинался он так.