Каменные часы

— Наверное, мстят, что люди, переезжая в новые дома, улучшая свои жизненные условия, бросают их, как собак, — без всякой иронии сказал собачник.

«Значит, неоткуда стало тебе брать щенков, — подумал полковник. — Благодарность хозяев испарилась с появлением бездомных собак». Дик беспокоился, волновался рядом с собачником. Пришлось его держать за ошейник.

— Ваш не уйдет к бездомным в стаю, — серьезно сказал собачник, — он в волчью стаю уйдет, если бросите. Готовый вожак. Сильный, умный, хитрый. Много принесет бед.

— А отчего вы решили, что пес останется один? — недовольно спросил Петраков.

— Мода пошла такая, — уклончиво оказал собачник, — строгости нет.

— Да разве можно бросить такого красавца?

— Чего не бывает на свете, — усмехнулся невесело собачник, — больших денег стоит ваша псина, могут и украсть. — И добавил: — Вся беда от того, что легко можно приручить, а строгости нет, и все сходит с рук.

— И взрослую собаку можно приручить?

— А чего вы удивляетесь? И люди легко приручаются до самой старости. Из-за этого все несчастья в жизни и бывают.

Полковник вспомнил о встрече этой на птичьем рынке и нахмурился. Как в воду смотрел собачник. С весны, на долгое лето Дик остался один. «Если бросите, много принесет бед», — сказал собачник. Вот каково обернулось. Никто не мог принести ему весть о собаке.

Петраков подошел к телефону, но не решился снять трубку и позвонить. Несомненно, Наталья Ивановна Дягилева могла тут выручить, а если Дик ушел в лес? Одичал? Да и не примет Дик еду из чужих рук. Скорей умрет.

Игнат Фомич надел поверх пижамы байковый халат и вышел из палаты. Лечащий врач уже настаивал, чтобы он больше двигался и регулярно спускался в парк дышать свежим воздухом. Совсем недолго осталось киснуть в больнице.

Полковник ушел в глубь парка и сел на лавочку под старой, развесистой липой. Здесь и в полдневный жар дышалось легко. Полковник закурил. Пропади пропадом здоровье, когда одолевают заботы!

Если разобраться, в тупик его завело желание иметь собаку и подчинить своей воле. Сразу же припомнилось спокойное, бесстрастное лицо собачника. Воистину мудро рассуждал этот торговец властью. Но плохому-то он не учил собаку?

Время катилось к вечеру. Лучи солнца делались все заметней, темнели. Надвигающаяся тьма давала возможность их увидеть. Начинала на газонах собираться роса. Посвежело. Но полковник не торопился в душную палату. Приятны сердцу — тишина и умиротворяющий шепот листьев. Здесь быстрее привыкаешь к жизни. Ведь абсолютно все начинается с тишины и одиноких раздумий.

Петраков верил, что с Диком ничего не стряслось, собака караулит дом и от голода не пропадет — охотиться умеет. Остается сожалеть, что Дика не было с ним на вокзале, иначе бы не ушел тарантул в кожаном пальто с черным дипломатом.

И опять полковник задумался об Аграфене…

И остановилось мгновение…

Не знал, да и не мог он знать фамилии того с черным дипломатом, что встретился ему весной у пригородных касс. Зато стояла в глазах дорога, тысячная толпа. Шел в ней и он, Петраков, с капитаном Васильевым и Женей Бузмаковым, все трое — в гражданском, как иные окруженцы. И рядом вертелся этот юркий человечек со вздрагивающей щекой, успокаивал, и бодрые его словечки летели из края в край колонны, обнадеживали угрюмых и подавленных людей счастливым для них исходом. Умел тихо и вкрадчиво вдохновлять толпу человечек, заставляя думать только о собственной шкуре и внушая мысль о гуманизме и человеколюбии захватчиков.

А вели колонну гитлеровцы на расстрел.

Мог ли тогда Петраков думать, что все — собранные в колонну по расовым признакам, были приговорены фашистами в тайных инструкциях к смерти, как люди низшего сорта.

Вдохновлял человечек своих соплеменников, цыган и других людей южных и восточных национальностей перед гибелью, — благое же для них делал дело! — умел находить слова, которые отдаляли на неведомый срок смерть, успокаивали, давали проклятую надежду, что все обойдется, вернутся они к своим родным и близким, и отнимали те слова ненависть, решимость — пусть голыми руками — биться до последнего.

И торопилась колонна, прибавляла шагу, чтобы скорее дойти до некоего «сортировочного пункта».

Человечек умело пускал слушок, который становился сначала слухом, а потом почти твердой правдой.

И торопилась колонна, не надо было ее подгонять.

Очень старался человечек со своими подручными. Умели они сладко говорить. Ласково смотрели в глаза. Завораживали. И затем незаметно пропали, когда тысячи попали под перекрестный огонь пулеметов и фашистские танки стали утюжить дорогу, крюками стаскивая останки в заранее приготовленные траншеи.

Только десятерым из колонны повезло.

Пули и машины их не догнали, и они ушли в лес с трофейным автоматом, а все пустое каменистое поле было усеяно телами расстрелянных и истерзанных танковыми гусеницами людей. Такова была плата за доверчивость, за глупую надежду на одиночное спасение. Не было спасения в одиночку.