Каменные гости

— Одушевленные дома? Это что-то новенькое. Если говорить о том, как они защищаются, то я бы вспомнил тот взрыв под окнами.

— Да, со стеклами тоже надо разобраться, — кивнул Ларькин.

— Интересно, как ты собираешься уберечься от их противодействия, когда будешь разбираться? — усмехнулся майор. — Насколько я в курсе, метод ученых-естествоиспытателей за последний миллион лет принципиально не изменился. Чтобы изучить какой-то природный объект, надо треснуть по нему другим, уже изученным природным объектом. Технология совершенствуется, но подход остается прежним. Разрезать, разбить, сжечь, так или иначе испортить. Подумай хорошенько, прежде чем соваться. Подумай заранее, потому что, судя по всему, на месте у тебя такой возможности не будет.

— Есть подумать заранее.

Они посмотрели друг другу в глаза, затем Борисов сказал:

— Догадываюсь, что у тебя на уме. Хоть телепатией и не владею. Ты как раз об этом и думаешь, да?

— Мелькнула такая мысль, — признался Ларькин. — Судя по всему, у вас какой-то биологический щит, не позволяющий установить с вашим мозгом волновую связь. Вы, наверное, идеально подходите для исследования этой аномалии непосредственно на месте. Но вы не специалист.

— Если бы дело было только в этом... Хотя, может быть, это и есть самое главное. Когда я просил «добро» на то, чтобы заниматься этим случаем, знаешь, какое условие мне поставил генерал? Не приближаться к зданиям лично. Ты что-нибудь понимаешь?

Капитан отрицательно покачал головой.

— Я тоже, — продолжал Юрий Николаевич. — Санкцию на расследование я получил, но мне самому на Стромынке появляться запрещено. Зная мой характер, генерал даже взял с меня слово. Так что сам посуди...

Виталий кивнул. Ну что ж. Ясности в деле не прибавилось, зато она появилась хотя бы в одном вопросе. Майор Борисов остался прежним.

***

Ничего особенного капитан Ларькин так и не придумал. Хотя голову ломал долго. Вероятно, постоянные мысли о зловещих зданиях навеяли Виталию жуткий сон.

Ему приснилось, что он — знаменитый ученый, но не биолог, как в жизни, а физик. И работает он не в своей привычной лаборатории, а в каком-то огромном научном центре, занимающем целый этаж. И на всем этаже он был один и работал почему-то поздно ночью. Огромные, уходящие во тьму трубы, угрюмые пустые помещения. А в центре всего — большая, в полтора человеческих роста, бронированная камера. Именно там и решается судьба эксперимента, там должно было синтезироваться (а может быть, получиться в результате распада) что-то таинственное и страшное.

В самый ответственный момент вдруг раздается звонок. Лаборатория секретная, звонит охранник со входа. В это неурочное время к нему, физику Ларькину, явился корреспондент. Понятное дело, он ведь ученый с мировым именем. «Как некстати», — морщится Ларькин, но велит пропустить корреспондента.

Тот появляется, с благоговением осматривает плохо освещенные залы, мерцающие индикаторы, кабели, насосы и чудовищные тяжелые трубы, сходящиеся со всех сторон к камере. «Что является целью ваших исследований, профессор?» «Вы удивитесь, — с изрядной долей позерства отвечает ученый. — То, что я собираюсь получить через несколько секунд в этой камере, на обыденном языке называется Ничто!»

«Ничто! Ничто!! Ничто!!!» — пролетает по залам гулкое эхо. В недрах камеры раздается тяжелый удар — что- то взорвалось, заверещали зуммеры, стрелки приборов заплясали и установились на нулевом делении. Эксперимент закончен. В камере образовалось Ничто.

Но дверца камеры от взрыва приоткрылась, слетев с непрочной защелки, — и ученый с корреспондентом увидели Ничто. Но и Ничто увидело их. Потому что оно оказалось не то чтобы живым, но в какой-то степени обладающим сознанием. Во всяком случае, видеть оно могло, и это было очень страшно: ощущение безглазого ледяного взгляда, направленного на тебя, живого и дрожащего, откуда-то издалека, из тусклой черной мглы. Они ничего не видели, но чувствовали на себе страшный взор, говоривший о близости Ничто. Это был самый большой страх, который когда-либо испытывал Ларькин.

Корреспондент и физик навалились на тяжелую стальную дверь и стали, поднатужившись, закрывать ее. Казалось, ещё немного — и Ничто вырвется на свободу и поглотит их. Нет, оно не препятствовало им и не торопилось наружу. Ему было некуда спешить, оно было вечным, оно родилось раньше всего сущего и было безразлично к тем, кто пробился к нему через покров материи здесь и сегодня. Но все равно, дверь нужно было закрыть как можно скорее.

Ничто не оказывало сопротивления, но все-таки было трудно, невыносимо тяжело сдвинуть с места бронированную, поврежденную взрывом дверь. И когда она наконец встала на место, корреспондент и ученый долго не могли отдышаться, припав к ней: два теплых, живых, насмерть перепуганных и поседевших от страха человеческих существа...