Каменные клены

какой там еще sophrosyne, другое дело — травник, сказал я ему, ведь саша ждала, что я это сделаю, что положу все на место, просто ждала, с этой своей вежливой улыбкой — спокойная, как кошка на приеме у королевы, и когда я не вернул, она пошла к сондерсу, потому что я должен был вернуть, а раз нет — значит, я не брал

она его за муки полюбила, а он ее — за состраданье к ним, сказал доктор майер, вернее, пропел фальцетом, будто бедный шен в пекинской опере, [145] я даже вздрогнул от восторга, вот оно, юнговское: твоя философия сродни твоему темпераменту, это меня очаровывает

будь я красивой белокожей австрийкой — непременно сделал бы доктору непристойное предложение

***

сами вы бросьте, доктор майер, саша — не ведьма, в фольклорном смысле этого слова, но сила ее притяжения такова, что она притягивает зло, абсорбирует его, становится им и, сама того не сознавая, разносит его, как семена репейника, приставшие к подолу садового фартука

почему так рано умерли мистер и миссис сонли? от какого такого страха сбежала в индию хедда? чего испугался очарованный смотритель дрессер — белых ягод с черными семечками? луны на ущербе? vagina dentata?

что еще она сделала со сводной сестрой, кроме того, что растлила ее и оставила жить растерянной шлюшкой? не стану ее судить — будь они и настоящими сестрами, инцест есть не зло, а бедствие, ведь сгусток любовной энергии, необходимый для преодоления латунных табу, должен быть не меньше замбезийского самородка

то, что произошло между сестрами, так же бессмысленно и неподсудно, как засуха в верховьях ганга, такое редко происходит из-за томления плоти, самородок стоял у саши в подреберьи, не давал дышать, но ведь было же что-то еще? непременно было что-то еще

да хоть бы и было, говорит герхардт майер, но вам-то, пациент, какое до этого дело?

Дневник Саши Сонли. 2008

Thou wretched, rash, intruding fool, farewell!

I took thee for thy better: take thy fortune. [146]

Двадцать восьмое июля. По валлийским законам времен Хоуэла Доброго за бесчестье полагалось отдать сотню коров и полоску серебра, жаль, что я не королевской крови, могла бы потребовать с жениха своего целое стадо и достойную закладку для травника.

— Дикий китайский лимон, вот ты кто, — сказал мне Брана, ни разу не бывавший в Китае. — У меня от тебя оскомина.

И правда, есть такой, poncirus trifoliata, я посмотрела в справочнике: дикий лимон нарочно становится горьким как желчь — для того, чтобы стать несъедобным и уцелеть.

Он сказал мне это в дверях, когда я уходила из его дома, не побывав в его спальне, но познав вкус его соков, терпких, как померанцевая цедра в порошках Авиценны. Он сказал мне это, когда я швырнула ему в лицо фотографию моей сестры, украденную им из моего дома, — не швырять же в него гневную лютерову чернильницу, [147] вот я и швырнула то, что под руку попалось.

А что мне оставалось делать, ведь я теперь не кричу и не плачу — только пишу карандашом в блокноте. Что мне вообще остается делать?

Я хотела бы чувствовать себя богом из машины, спускающимся с театрального потолка под торжествующими взглядами хористов, любимцем Еврипида, разрешающим все споры, насыщающим голодных, разъясняющим будущее. А чувствую себя стареющей Гестией, [148] оставившей девственность на немытом кухонном столе, а значит — потерявшей бессмертие, ведь боги у греков становились уязвимыми, как только начинали поступать как люди. Меж тем, герои воскресали, даже если были изжарены и съедены.

Дикий китайский лимон, вот ты кто. Сондерс сказал это, когда принес на кухню фотографию Младшей со следами канцелярских кнопок и положил мне на грудь. Забирай, сказал он, не думал, что ты поднимешь такой шум из-за голозадой картинки, снятой паршивым фотографом.

Он посмел сказать мне такое, маленький жилистый англичанин, бережливый беллерофонт, [149] поразивший впопыхах ограбленную химеру. Ничего, скоро он упадет на землю, стоит только ему увидеть, во что превратилась его прежняя лошадка, разродившаяся жеребенком на слабых ногах.

Впрочем, он и увидеть не успеет — я ее раньше закопаю.

Положу ее там, где никто не будет искать, это практично и уютно, тем более что в сарае у меня еще осталось немного коричневой краски для ворот, можно будет написать что-нибудь получше прежнего, что-нибудь надрывное, пахнущее сладкой театральной пылью.

Например: Притом моя судьба, как лотерея, мне запрещает добровольный выбор.

Шекспир — неиссякаемый источник надгробных надписей.

Если бы я хоронила там Сондерса, то написала бы мелом на фанере: Ты, жалкий, суетливый шут, прощай!