Каменные клены

я взял со стула шелковый халат и понюхал — вот он, слабый запах мяты и фенхеля, выходит, мне не померещилось, халат был похож на шкурку саламандры и неприятно холодил руки, со стены насмешливо косилась эдна александрина, погоди, сказал я, дойдет и до тебя очередь, и принялся выдвигать мелкие ящички комода, похожие на пчелиные соты

куда женщина может спрятать то, от чего она не может избавиться, хотя это напоминает ей о том, что она хочет забыть?

я открыл дубовый гардероб, изъеденный жучком, оттуда потянуло знакомым — шариками от моли, тем неуловимым дыханием залежавшейся материи, от которого сразу вспоминаешь мамины платья с тугими желтоватыми проймами и дачные наволочки с обломанными пуговицами

я заглянул за тяжелое зеркало, пошарил под креслом, приподнял матрас, встряхнул зеленое стеганое одеяло, и вот — дневник нашелся там, где следовало искать с самого начала, под узкой французской oreiller, похожей на рождественскую хлопушку, господи боже мой, как она только спит на такой?

я открыл расхристанную тетрадку, посмотрел на часы, сел в хозяйское кресло и приготовился читать

у меня оставалось еще семьдесят с лишним минут

Часть вторая ВЕДЬМЫ НЕ МЫ

Лицевой травник

1999

Есть трава водяной пуп, утопи в молоке или в квасу, и хлебай, и грызи — отнюдь не услышишь внутри скорби и болезни, и будет по-старому на том же месте.

Однажды, поздней осенью, обнаружив забытый стул на веранде — всю ночь шел дождь, — мама велела занести его внутрь, но ведь он уже мокрый, сказала Саша, все равно занеси, сказала мама, но ведь мокрее он уже не станет, верно? сказала Саша, у нее было плохое настроение после глупой голубиной перепалки в школе миссис Мол.

Вещь, которая вымокла один раз, должна высохнуть, чтобы намокнуть еще раз, сказала мама, взглянув на Сашу сузившимися глазами, не то она так намокнет, что сама станет водой, и не найдешь ее потом, ведь очень-очень мокрые вещи сами не замечают, как становятся водой, сначала наполовину, а потом, глядишь, полностью и насовсем.

Вот и я, думала Саша, записывая это в дневник двенадцать лет спустя, так привыкла к Младшей, что сама стала Младшей, я впитала ее полностью, так молекулы дерева, если верить маме, замещаются молекулами воды, во мне так долго шел этот ее валлийский дождь — колючий, терновый, сплошной, не знающий никаких дождевых правил, а просто идущий себе куда глаза глядят — что я уже не вижу границы между графствами, где сухо, и графствами, где мокро, я не вижу границы между ней и собой, почему я тогда не занесла этот чертов стул с веранды, почему?

1997

Есть трава еиндринкът, и кто тебя не любит — дай ему пить, и он тебя станет любить и отстати не может до смерти, да быть, и зверя приучишь — дай ему есть.

Новые гостиничные карточки пришли к аптекарю Эрсли через три дня в плотном желтом конверте — вместо Уолдо Сонли, пансион Каменные клены, там было написано: X. и А. Сонли, завтрак и комнаты, Вишгард, Южный Уэльс. В верхнем углу была вытиснена красная кленовая веточка.

Повертев их в руках, Саша явившаяся за почтой, подняла на аптекаря глаза.

— Как вы думаете, кого она имела в виду, меня или Младшую?

— Полагаю, она имела в виду Александрину, — ответил старый Эрсли, не задумываясь, — ведь ты осенью переезжаешь в Саффолк-вудз, а они остаются здесь.

Он запустил руку в высокую банку для сладостей, достал миндальный сухарик, протянул его Саше и зачем-то сказал, мелко кивая:

— Твой отец был хорошим человеком, он никому не сделал ничего плохого.

Чтобы тебя считали хорошим, достаточно никому не делать плохого, думала Саша, переходя Нижний мост с тяжелой сумкой через плечо, по дороге она зашла к Доре за хлопьями и печеньем. Совершенно необязательно делать хорошее. Можно просто сидеть на месте, молча и не двигаясь, грызть миндальные сухарики и быть объектом всеобщей любви. Люди любят тебя за то, что им не нужно напрягаться, чтобы осмыслить твои слова и поступки. Расстояние между тобой и людьми должно быть тесно заставлено, думала Саша, спускаясь по Харбор-роуд, люди хотят опираться на знакомые комоды, перепрыгивать понятные стулья, миновать известные заводи зеркал. Люди не хотят видеть пустоту между собой и другими, они заполняют ее горячим рыхлым веществом — овсянкой своего равнодушия, сгущенкой своих объясняемых небес, да бог знает чем заполняют, даже думать неохота.

Меня-то никогда не полюбят, меня уже не любят.