Каменный ангел

— Щадящая, говоришь? Не знаю, кого она щадит, но точно не меня. Этот доктор, как уж его? Этот доктор Тэппен никогда большим умом не отличался.

— Доктор Корби. Доктор Тэппен работал в Манаваке много лет назад.

— Я знаю. Уж и оговориться нельзя…

Его исправление унижает меня и настраивает против него. Такта ему всегда не хватало.

— Если б тебя заставили есть эти помои, ты бы меня понял…

— Хочешь винограда? Он сказал, фрукты можно.

— Ну, не знаю… — Я немного смягчаюсь, и в то же время мне как-то неловко сдаваться, ибо я знаю, что неправа. Марвин ни в чем не виноват. Вообще никто не виноват, что теперь у меня есть щадящее яйцо, что мир сузился, а ночи наполнились стонами страждущих. Почему всегда так трудно найти истинного виновного? И почему всегда так хочется его найти? Как будто от этого кому-то станет легче.

— Принесу завтра, — говорит Марвин. — Постарайся заснуть, ладно?

Все уговаривают меня поспать, как будто сон — лучшее лекарство от моей хвори.

— Постараюсь. На самом деле все у меня неплохо.

— Правда? — он смотрит на меня глазами, полными надежды, и мне невыносимо больно вспоминать о своем недавнем нытье.

— Правда. Ни о чем не волнуйся, Марвин.

— Как тут не волноваться, — говорит он. — Волнуюсь, еще как.

Он не лжет. Это видно по его лицу.

— А что с Дорис? Ничего серьезного?

— Да опять приступ, — отвечает он. — Сердце никуда не годится.

Стоит, нахмурив брови.

— Беспокоюсь, — говорит он.

И я вижу, что он боится, за нее и за себя. Он любит ее. Она много для него значит. Полагаю, так оно и должно быть. Но мне это кажется странным, мне трудно это понять и принять.

— Ну, тебе пора, — говорю я.

Внезапно мне становится стыдно, что я еще здесь, на этой земле. А вдруг она уйдет раньше, чем я? Несправедливо получится, не по законам природы.

— Я узнаю насчет палаты, — обещает он.

И уходит, оставляя меня одну в этом царстве хнычущих старух. Одна из которых — я. Редкий миг озарения.

У соседней койки сидит на стуле, сцепив руки и хрустя костяшками, муж Эльвы Жардин, Том. Лысый старичок с изжелта-белыми усами. Он очень тих. Что неудивительно при такой-то жене. Хорошо, если за всю жизнь ему хоть пару слов удалось вставить.

— Доктор сказал, завтра снимут швы, — трещит она. — Говорит, это быстро. Вы, говорит, миссис Жардин, образцовая пациентка. Обычно-де швы попозже снимают. Я уж почти до туалета сама дохожу. Это хорошо.

— А не сказал, когда выпишут, Эльва?

— Ну так-то не сказал пока. Но если все будет хорошо, как сейчас, то долго не продержат.

— Ох, скорей бы.

— Ты-то там как, Том? Справляешься?

— Конечно, чего ж не справиться. Но все равно. Без тебя все не так.

— Ясно дело. Ну да ладно, уже скоро. Миссис Гарви звала тебя на ужин, как обещала?

— Дважды, — мрачно отвечает Том. — Кухарка из нее никудышная. Спасибо ей, конечно. Но стряпня ее никуда не годится.

— Ну и Бог с ней. Скоро уж я вернусь.

— Ох, Эльва, жду — не дождусь. Тебе чего-нибудь принести?

— Ничегошеньки мне не надо, — уверяет она его. — У меня всё-всё есть.

— Как тут кормят? Терпимо, говоришь?

— Последнее время неплохо, — отвечает она. — Есть можно. Сегодня съела немножко ветчины и кусок шоколадного пирога. Мне и хватит. Я ж отродясь много не ела.

— Ты всю жизнь ешь не больше котенка, — сетует он. — Надо заставлять себя, Эльва. Если дров не подкидывать, огонь и потухнет.

— Сколько живем, столько ты мне это твердишь, — говорит она.

В ее голосе столько нежности, что мне стыдно подслушивать. Я отворачиваюсь от них и лежу, не двигаясь. Звенит звонок. Время посещений окончено. Том Жардин неуклюже проходит к выходу.

Становится тихо. С соседней койки вдруг доносятся какие-то звуки. Это миссис Жардин, и она плачет. Вскоре она уже сморкается.

— Слезами делу не поможешь, — приговаривает она, — это уж точно.

Она выдвигает ящик металлической прикроватной тумбы и роется в его содержимом.

— Где же эта расческа? О, попалась. Господи, когда ж я головушку-то помою…

Она расчесывает свои седые волосы, негусто покрывающие череп.

— Лю-лю, — припевает она, держа во рту шпильки. Против своей воли я оборачиваюсь посмотреть. Она осторожно вынимает каждую шпильку изо рта и втыкает в волосы. Непонятно, зачем ей вообще нужны шпильки, волос-то совсем немного, что там удерживать. Она снова принимается петь, на сей раз со словами. Поет она, как будто дует в дудочку, и голос ее то срывается на визг, то стихает, и всё невпопад.

Вот тебе лесочка, вот мне шесток,
В речке поймаем мы раков пяток…[21]

Зубы щелкают, как челюсти каймановой черепахи. Она лезет в рот и вынимает мешающий ей протез. Мрачно разглядывает его. Потом замечает мой взгляд. Я отворачиваюсь, но уже поздно.

— Том не любит, когда я без протеза, — говорит она. — Но эта штуковина ужасно плохо сидит. Я ее вставляю, только когда он приходит. Жевать я и без нее могу — всё, кроме жестких корок.

Я не отвечаю. Она переключается на койку напротив, где колышется и булькает под одеялом живая гора.

— Как ваша дочь, миссис Рейли? Цветочков вам принесла, я гляжу?

— Это гладиолусы. Розовые гладиолусы. Чудесные цветы.