Каменный ангел

Хорошо, что дело было зимой. В морозном воздухе колоколом прозвенело «Посадка заканчивается!», и поезд зашевелился, встряхнулся, словно сонный дракон, и поехал, сначала медленно, с королевским достоинством, затем быстрее, и вот он уже катит по блестящим на солнце рельсам. Мы проехали лачуги и хижины, окружавшие станцию, а также вокзальные постройки и водонапорную башню цвета засохшей крови. Не успели мы оглянуться, как оказались за пределами Манаваки. Я была поражена тем, насколько это крохотный город и насколько мало, в астрономическом измерении, понадобилось времени, чтобы его покинуть.

Вскоре мы уже ехали по белой долине Вачаквы мимо свалки и кладбища на холме. Присмотревшись, я увидела на вершине мраморного ангела с невидящим взором, охранявшего покой засыпанных снегом садов, безлюдных мест и спящих глубоко в земле мертвецов.

«Туда-туда, туда-туда, туда-туда», — стучали железные колеса, и мы осторожно, как все неискушенные путешественники, присели на край пыльных сидений с зеленой ворсистой обивкой и принялись смотреть на зимние пейзажи через дребезжащие стекла. Заброшенные фермы подавали лишь слабые признаки жизни. Чернели чахлые стволы кленов и тополей с ветвями, украшенными перьями инея. Замерзшие болота, огромные сугробы, подпирающие снегозащитные заграждения и отсвечивающие голубым в лучах солнца. Долго-долго мы наблюдали лишь холодный голубовато-белый простор, а потом поезд остановился на крохотном полустанке, где до ушей закутанные дети с шарфами поверх ртов резвились на скользкой платформе, стряхивая с ладошек в красных варежках ледяные шарики с налипшей шерстью, а лающие собаки наполняли сухой, трескуче-морозный воздух явственно различимыми клубами белого пара.

— Сказать тебе правду? — Джон с опаской посмотрел на меня. — Я потерял брошь.

— Потерял?!

По моему лицу он понял, что для меня это было еще хуже, чем то, что случилось на самом деле.

— Ну, не то чтобы потерял, — начал юлить он. Затем выпалил, бросая вызов моей ярости: — Обменял у одного парня на складной ножик.

Я готова была разреветься. Но потом вспомнила про лиможский фарфор и пришла к выводу, что от ножика, как ни крути, пользы будет больше.

Несмотря на мою решимость не спать, я, видимо, все-таки заснула, ибо на дворе уже утро. Я помню, что намеревалась что-то сделать, но что именно? Сказать Марвину, что не дам согласия на продажу дома? Да, наверное. Нет. Память обдает меня ледяным душем. Речь уже не о том, чтобы избавиться от дома. Избавиться хотят от меня.

Затем я вспоминаю о своем плане. Я лежу тихо, смакуя думы о нем. Однако сказать проще, чем сделать. Я встаю и пытаюсь одеться, но мои бестолковые руки не слушаются. Мне сегодня нехорошо. Во рту опять мерзкий привкус желчи, из-под ребер нападает все та же боль. Приму аспирин, пожалуй, вдруг поможет.

Дорис помогает мне одеться. Пока она готовит завтрак, я иду в каморку. Коричневый конверт с чеком на месте. Я быстро хватаю его, чувствуя себя воришкой, хотя он мой по праву, и прячу в платье — только бы не зашуршал. Удача улыбается мне: сегодня Дорис идет за продуктами.

— Не волнуйся, ничего со мной не случится, — говорю я. — Беги.

— Точно?

Дурочка, как я могу такое знать точно? Как, впрочем, и ты, если уж на то пошло. А ну как случится сердечный приступ, и свалишься ты, как подстреленная куропатка, прямо в супермаркете, испустив дух посреди арбузов и листьев салата? На меня находит беззаботное веселье.

— Да точно, точно. Я тихо посижу.

Девушка в банковском окошке кажется слишком юной, чтобы обращаться с такими суммами наличности. Сколько десятидолларовых купюр проходит через ее руки каждый день? Трудно даже представить. Вдруг она начнет задавать вопросы? Спросит, почему в этот раз Марвин не принес чек сам? Я вся в мыле, платье намокает от пота в подмышках. Я отвыкла подолгу стоять. Женщина передо мной все никак не отойдет от окошка — такое впечатление, что ей надо провести с десяток банковских операций. Она предъявляет все новые и новые бумаги: розовые, белые, зеленые чеки, маленькие голубые книжечки. Она никогда не закончит, никогда. Ноги мои болят — варикозные вены дают о себе знать. Терпеть не могу эти эластичные чулки и никогда их не ношу. Но сегодня надо было их надеть. Что, если я упаду? Кто-нибудь доставит меня домой, и Дорис будет ругаться. Я не упаду. Я решительно отказываюсь падать. Ну почему же эта проклятая женщина не уходит? Что эта банковская девочка может делать так адски долго? Что, если она станет задавать мне вопросы?

И вдруг подходит моя очередь. Нельзя показывать волнение. Удастся ли мне повести себя спокойно, уверенно, непринужденно? Я знаю, что она заподозрит неладное. Я отлично представляю себе, как она будет на меня смотреть, эта дерзкая девчонка, — что бы она понимала в жизни!