Каменный город

Со времени переезда Никритин чувствовал себя странно. Иной ритм жизни, иной мир — спокойный, ясный, уверенный. Мир, занятый своим делом и верящий в необходимость и правоту этого дела. Суета сует? В голову бы никому не пришла здесь эта удобная формула для оправдания внутренней лени и душевной растерянности. Времени не нашлось бы для подобного!..

Ежедневные пикировки с Фархадом, обволакивающая мягкость Афзала... Даже отъезд Таты воспринимался в этой атмосфере затушеванно. Не вынести бы в одиночку!..

Никритин раздумчиво повел жесткой щетиной кисти, смазал краски, выдавленные на палитру в порядке хроматической гаммы. Нет, сегодня не работалось...

Он вздохнул и откинул голову. Что за день однако! Не смотрел бы на двор!.. Он не любил таких ярких зимних дней, когда с крыши пунктиром сыплется капель. В такие дни слишком назойливо лезет в глаза вся неприбранность окружающего. Мусор, куча полусгнившей листвы, грязное ведро. На стволах яблонь — бурая размокшая солома. Все бесстыдно прет на передний край.

Он смотрел на небо поверх крыш — белесое и твердое. Лишь оно оставалось зимним, не подтаяло. Падали в мокрую лунку под желобом крупные капли...

Никритин встал и направился в комнату.

— Принести чаю? — спросил он.

— Нет, — ответил Афзал не оборачиваясь. Он размешивал краски. — Нет, не надо...

В комнате тоже клубилось солнце. Клубилось, будто в тесной клетке. Как тут жили втроем — с отцом и матерью? Не поймешь... Тесноты не было. Жили. При свете пятилинейной керосиновой лампы. Помнится, однажды принес с базара дюжину дефицитных стеклянных пузырей, нанизанных на плетеную соломенную петлю. Лет восемь, наверно, было... Жили. Пока отец не получил ведомственную квартиру. Года два прожили, а кажется — целую вечность. Целое детство. Общее с Афзалом...

Никритин окинул взглядом комнату, пригладил обеими руками волосы. Медлил, словно хотел отдалить какое-то мгновение. Не выдержал, шагнул к стене.

Он стоял перед портретом Таты. Смотрел, мял губы. «Ты — в ветре, веткой пробующем: не время ль птицам петь...»

Как давно он не брался за кисть!.. Мастерская не в счет... Перерыв в работе — и появляется боязнь холста и красок. Как закон. Как рок, требующий жертв ежедневных, труда постоянного... Как мог он забыть об этом? «Не замедляй, художник, вдвое заплатишь ты за миг один... чувствительного промедленья...»

Никритин опустил голову. Сердце набрякло, словно в нем лежал булыжник.

Он пощелкал зажигалкой. Подкинул ее на ладони. Сунул в карман.

Зажигалка. Подарок Таты. Ладно... ноумид — шайтон...

В комнате тонко звенела пустота. Долго тут не высидишь. Особенно в такой день — тридцать первого декабря. Что-то отмирает, уходит в невозвратное. Что-то нарождается — неизвестное, обещающее. И это — для всех одинаково. И хочется быть со всеми. На людях...

Никритин оделся, пригладил плотнее берет и вышел.

— Ты куда? — удивился Афзал.

«Характерец! Работает...»

— Так... Пройдусь... — неопределенно махнул рукой Никритин.

Переулок был завален снегом, скинутым с крыш. Кто-то невидимый все еще сбрасывал его — лопату за лопатой. Распадаясь в воздухе на отдельные комки, снег весомо хлюпался в сугроб. Ширкала по крыше деревянная лопата.

Белое веселье и синие тени. Дистиллированный воздух. Крупитчатый скрип шагов. Кто скажет, что это юг?

Никритин закурил. Спичка зашипела в снегу, вспорхнул над нею дымок сиреневый — шнурочком. Никритин морщил лоб и смотрел на истаивающий дымок. Сунул руку в карман. Сама скользнула в ладонь маслянисто-гладкая зажигалка. Гм, забыл!.. Он постоял и выбросил в снег коробок спичек. Высоко поднимая ноги, он двинулся через сугроб.

Кончается год... Кончается...

Прошел ли он стороной? Или коснулся тебя, что-то оставил в тебе? Вроде бы и жилось растрепанно, и работалось впустую. Сплошные срывы и неудачи. И однако... невозможно начисто выпасть из потока жизни. Обкатывает поток, влечет, день за днем, неприметно, наслаивает в сознании осадок опыта. Желающего — судьбы ведут, нежелающего — тащат, — еще римляне знали это.

Нельзя, невозможно выпасть из потока времени!..

А время в последние месяцы года сжалось, как под створками пресса, накалилось до предела. Казалось, жар его опалил и осуровил лица сограждан, заставил их плотнее льнуть друг к другу — в очередях ли у газетных киосков, под уличным ли репродуктором. Люди стали общительней, люди стали зорче и строже.

Кончается год...

Кажется, никогда не нависала так зримо, так близко грибообразная опасность. Опасность всеобщего истребления.

Но шагнули и через это. Пережили и Венгрию, и Египет.

Жизнь продолжалась.

Огромная.

Логически-неизбежная.

Жизнь...

Никритин наподдал ногой крупную сосульку, лежавшую на тротуаре.

«И все-таки «Жизнь», — он имел в виду свою картину, — это не плохо! Говорите, что хотите...»

Ему вдруг стало весело. На углу переминался, переступал с ноги на ногу продавец детских шаров. Зеленые, малиновые, они терлись, колыхались в связке — легкие, прозрачные шары.

Никритин остановился. Выбрал самый большой — малиновый. Расплатился. Намотал на палец бечевку.