Каменный город

— Как — что? — воскликнула она. — Вы думаете, стоит сообщить факт, и безобразие само уймется? Надо же разобраться в причинах! Иной раз все закручено сложнее, чем кажется с первого взгляда. Например, в этом деле не разобраться без союзного Министерства путей сообщения. Не мне же скакать в Москву? И эффективность не та, и здесь работы невпроворот. Мы же — газета. Ежедневная!..

«Наверно, и брови вздернула», — подумал Никритин, заметив, как порывисто шевельнулась она.

— Нет... — вновь опадая, сказала она. — Нет... Вы просто неверно представляете себе нашу работу.

— Ну так познакомьте меня с ней, с вашей работой! — непроизвольно резко ответил Никритин: снисходительности он не терпел.

— Это идея... — помолчав, сказала она. — Знаете... у нас есть свой художник. Но... вы не обижайтесь... он — бездарный и самонадеянный дурак. Как говорит один наш товарищ, не будь языкаст — давно бы ворона утащила... — Подражая чужому голосу, видимо передразнивая все того же художника, она докончила: — Вы поняли мою мысль?

Никритин усмехнулся:

— Чего же тут обижаться? Глупость — болезнь не профессиональная. Но в чем идея-то?

— Идея? — Она протянула руку и отломила веточку арчи, понюхала. — Что вы скажете, если я предложу поработать вместе? Мне для репортажа нужны зарисовки. Хотя бы две-три. Пойдете со мной на завод? Может, и для себя что присмотрите...

— А какой завод? — помедлив, спросил Никритин.

— Завод? — Рославлева шелохнулась, уминая под собой снег. — Спокойный был завод, положительный. Есть такие заводы. Солидные. План дают, всегда — в передовых. И фонды им, и финансы... Я даже писала о нем. И вдруг... Приезжает новый директор, и все летит вверх тормашками! Снова бегу, снова пишу... И вот опять посыпались письма. Надо поехать, посмотреть, что там творится...

Никритин наклонился и выковыривал снег, набившийся в башмаки.

— А когда идти? — разогнулся он и обтер чистым снегом руки.

— Я позвоню... Вы ведь в мастерских Худфонда работаете?

— Да.

Внизу кто-то запел, заорал. Модную песенку из кинофильма. Импровизируя новые слова.

В пять минут, в пять минут
Ты нагонишь строчек много,
В пять минут, в пять минут
Сам же в них сломаешь ногу.

Другой голос подхватил:

В пять минут решит редактор иногда —
Не печатать ни за что и никогда.
Но бывает, что минута
Все меняет очень круто,
И тогда
Он произносит: «Да!»

Никритин засмеялся:

— Ладно. Я произношу: «Да!»

— Эге-ге-гей! Ни-ка!.. Гражданка Рославлева!.. — донеслось снизу. — Зря прячетесь, все равно вас видно!

С силой пущенный снежок ударился в ветви арчи. Посыпался снег.

— Спускайтесь! — хохотали внизу. — Пора с москвичами встречать! Пополнение горючего прибыло!..

Кто-то включил портативный радиоприемник, который по общему согласию щадили, чтобы не истощать до времени батареи. До времени, до того мгновения, когда в снежной долине ударят московские куранты. Чудилось, он будет необъятным и возносящим, бронзовый перезвон, помноженный на горное эхо...

Лагерь снова ожил. Снежно, прохладно лился из приемника унисон скрипок. Вновь заполоскались огни костров. Рассыпался чей-то высокий, посвежевший смех.

Был воскресный день. И солнце светило по-воскресному — тысячи рыжих зрачков в синих зеркалах воды. Снег растекся плоскими лужами. Будто снегурочка растаяла.

Снова стояли на айване мольберты. Снова Афзал работал. И снова Никритин смотрел на него и не мог заставить себя подойти к полотну, но что-то зрело в нем: набухало сердце, как вишневая почка...

Словно откуда-то сбоку вдвинулся в глаза диапозитив, Никритин увидел «У моря» Дейнеки.

...Море, небо, полоска земли. Рыбачки развешивают рыбу на жердях — для вяления. И все!

Но сколько же там света, соленого воздуха, простора! И сколько женственности — сильной, земной, плотской! Жить хочется, петь, бежать, раскинув руки по-мальчишески, — прямо туда, в картину!

Вот они — люди! Работают, живут, любят, даже рожают детей. Может, не сознавая того, они — в борьбе!

Потому, наверно, и набухает сердце, подобно вишневой почке, фиолетовой, с крохотным пятнышком зеленого на макушке. Набухает, словно вот-вот лопнет, проклюнется, раскроется навстречу слепящему свету и головокружительной свежести, навстречу сверкающему потоку, имя которому — жизнь!

Жизнь!.. В сотый, в тысячный раз — я прав! Жизнь — она такая, как на моем полотне, — рвущаяся, вопреки всему, к солнцу! Лишь угрюмые против нее!

Сдался, усомнился... Казнись теперь... Одна прибыль — стал постигать императив Скурлатова: выслушивай всех, прислушивайся к некоторым, но слушайся только себя.

...Афзал хмурился. Ушел в работу. Все внешнее перестало существовать... Осталось лишь полотно, остались краски... Резкими движениями он размешивал цвета на палитре. Кидался к мольберту. Отскакивал — смотрел.

Мечтатель. Сказочник. Друг единственный.

Память провалилась в прошлое, в детство...