Каменный город

— Я же еще не читал, — сказал Бердяев, разламывая толстый ломоть серого хлеба. — Но люблю про борьбу с преступностью. Захватывает. Пойти разве в бригадмильцы! Вот бы изобразили меня с повязкой, а? — поднял он глаза и блеснул идеально белыми и ровными зубами. «Как на рекламе зубной пасты», — непроизвольно отметил про себя Никритин. Он промолчал. Что-то неприязненное шевельнулось в нем и тут же испугало: не испортить бы образ, который собирался воплотить в портрете.

Поспешно простившись, Никритин встал из-за стола и пошел к выходу.

Следом выскочил из столовой бригадир расточников Костя Шлыков. Будто случайно, зашагал рядом — чуть в раскачку, сжав зубами «Беломор». Папироса от затяжек морщилась и всхлипывала. Никритин покосился. Идет, молчит. Мускулистые руки раскачиваются слегка на отлете — как у борца или штангиста. Атлетический торс — треугольник вершиной вниз — обтянут серым волосатым свитером. На голове — берет, такой же, как у Никритина. Идет, думая о чем-то своем, не заговаривая.

«Черт! Все, что ли, они такие деликатные?! — выругался про себя Никритин. — Или... просто игнорируют?»

— Чего это ребята сторонятся меня? — спросил он, внутренне напрягаясь и готовясь к спору, если Шлыков начнет отрицать очевидное. Он чувствовал, как вокруг него стала расплываться в цеху тишина, такая, словно в скафандре погружаешься в вакуум. Почему? Деликатность Шлыкова, как и деликатность других, начинала раздражать Никритина. Могли бы, кажется, подойти, поинтересоваться его работой. Но кроме Нади Долгушиной — никто! То ли с самого начала совершил какую-то ошибку, то ли именно игнорируют, считая его труд баловством. Непонятно и обидно!..

К его удивлению, Шлыков ничего не стал отрицать, лишь пожал плечами.

— Да кто их знает... — неопределенно сказал он. — Может, сосет их другое. В цеху-то... не замечаете? Фигурной стали осталось на две смены. Считайте — снова начнем дым возить по пролетам, сплошной перекур. Впору и об искусстве забыть да силенок набраться — для встречи Его Величества Аврала. Простой — не фруктец золотой.

«Фу-ты... Глупо спросил... — начиная краснеть с ушей, подумал Никритин. — Видать, и впрямь — самолюбие художника чувствительнее слизистой оболочки, как иронизировал Фархад».

Простой... И лозунг: «Не теряй ни одной из 420 минут рабочего времени!»

Простой!.. Темные полосы, провалы в ряду освещенных станков — словно выкрашенные зубы в ряду здоровых. В цеху еще нет полной тишины, но высота и тембр шумов уже иной — непривычный, настораживающий. Кружок перекурщиков... анекдоты... тускловатый смех... Всплыли в памяти подслушанные разговоры, стычки, остроты...

Вынужденное безделье — оцепененье души. Знал по себе — в какие тоннели ныряют мысли в подобные дни. И благо, если скоро засветится впереди круглый пятачок неба...

Проглядел, многое проглядел восторженным взглядом. Уловил основное умонастроение людей, делающих вещи, и решил, что постиг суть вещей и явлений. А нюансов не различил, увидел всех одноцветно, лишь в горьковской «радости делания». Нет, не различил оттенков, из которых слагается картина души, которые определяют мировосприятие человека.

— Ребята собираются на рыбалку: все равно провис, — сказал Шлыков, вынув изо рта папиросу и подув на ее кончик. — Поедете с нами?

— А куда?

— На Сыр-Дарью.

— Надолго?

— Денька на три.

— Не смогу: работа есть... — ответил, прикинув в уме, Никритин.

— Жаль... — Шлыков затянулся в последний раз и отбросил окурок.

Да, жаль... Места, где бывали с Татой... Но суть даже не в этом. Была бы возможность увидеть людей бригады в иной обстановке, в ином ракурсе. Дернуло же согласиться на Геркино предложение! Опять то же, что и в мастерской, — портреты с фотографий, проклятые копии. Жизнь — не шахматная партия: за ошибки расплачиваешься немедленно, а не через несколько ходов...

После полудня, когда Никритин вышел из цеха, потеплело. Пахнуло талой весной. С крыш падали медленные капли. Навертывались, посверкивали солнечной точкой в центре и срывались, словно лекарство, с горлышка флакона. На тротуарах расплылись влажные пятна. Воздух, ощутимо густой, врывался в ноздри и распирал до предела грудь.

Зеленела подстриженная еще с осени бирючина — живая изгородь. Зеленела по обеим сторонам улицы. Никритин, задев плащом хрусткие ветви, шагнул через узкий проем и направился к трамвайной остановке. На ходу он сорвал едва распустившийся листок, растер его меж пальцев. Понюхал. Тонкий горьковато-маслянистый запах вобрали ноздри. Запах бирючины, лигустры.

Откуда-то снова появился старик с фиалками. Никритин посмотрел на него и улыбнулся внезапно пришедшей мысли. Вынув из кармана плаща газету, он свернул кулек.

— Сыпьте, аксакал, все! — сказал он по-узбекски, подставляя кулек под корзинку старика. — Да, все-все!

— Будь здоров, сынок, э! — засмеялся старик. — Дай бог тебе хорошую невесту...

— Тут на много невест хватит! — засмеялся и Никритин. — Ведь сегодня их день. Так, аксакал?

— Так, так! — мелко смеялся, вторил старик, пересчитывая деньги.

Уже в коридорах ощущался праздничный подъем.

Суматошливая беготня...