Каменный город

— Штучка! Тоже... — уже изрядно выпивший экепедитор отмахнулся от чего-то невидимого. — Разные бывают штучки. Тоже... У меня вот как-то мешок со змеями сперли. А? — Снова отмахнувшись рукой, он оглядел замолкших слушателей и удовлетворенно кивнул. — Прорезиненный такой мешок. Тяжелый. Одни эфы. Для научного института. Эфы, да... кладь экстра-класса: куснет — и амба!.. Зашел это я в чайхану, пошел кок-чай заказывать. Вернулся — нет мешка. Сперли... штучки! Вопрос — что поделалось с ними, когда делиться стали?

— Сибиряк бы не растерялся!.. — зевнул с подвывом Рэм и начал подтыкать под бок кошму, прилаживаясь спать. — Вон, мой дед... Тут все дедов помянули, мой, что ли, хуже!.. Ему старовер один, сосед, насолить хотел, ульи свои вкруг дедовой заимки раскидал. Ну, жалят кого ни попадя... А глядишь, и хозяин пожалует, медведь. И что же? Дед посеял мак — и у того все пчелы стали дрыхнуть целыми днями, насосавшись макова сока. Опиум же, кого хочешь сморит... — Рэм еще раз зевнул и отвернулся от костра. Сморило его...

А к Никритину сон не шел. Лишь временами охватывало странное оцепенение: ни сон, ни явь — спиральное кружение мысли.

«Этот Рэм... Очень распространенный нынче тип. Современный средний человек. Средний — не серый. Каждый из подобных — на свой колер. Бегло начитанные, нахватавшиеся газетно-журнальной премудрости и в то же время много повидавшие и пережившие. Мыслящие, но часто выражающие мысли чужими, книжными словами, по-своему перекосив их... Рэм! На поверку оказался вовсе Еремеем. Сохранились еще в Сибири имена!.. Рэм! Не иначе — кто-то из наезжих девиц перекроил его имя на шикарный лад. А парень — хоть куда!..»

Словно тень нашла на образ Рэма. Наслоилось чужое скептически-унылое лицо. Мысли перескочили на давнее-давнее, далекое, как туманности чужих галактик. Вспомнился человек с этюдником...

Было это еще в те дни, когда встречался с Непринцевым.

Сидели, как обычно, в «Зеравшане». За соседним столиком занял место человек с редкими, но искусно взбитыми седеющими волосами. Немолодой, с глубокими складками на лице, идущими от крыльев носа к углам дряблого рта. «Странное лицо... — отметил про себя Никритин. — Резиновое...»

— Приглашай, старик. Твой коллега... — вполголоса сказал Непринцев и сам первым обратился к незнакомцу: — Полна этюдов коробушка?

— Пуста, молодой человек, пуста. Иначе я не сидел бы здесь. Удивляетесь?

Незнакомец помолчал и положил указательный палец на свой желтый этюдник.

— В сию коробушку, — растягивая слова, сказал он, — вмещается ровно восемьдесят семь газет. И ни одной больше! Да, газет... Утром она была полна, а сейчас пуста. Непонятно? Поясню... Четвертый год я езжу за город и продаю газеты на рынках. Естественно, с наценкой. Несложный подсчет на пальцах покажет вам, что я отчуждаю свою десятку на «спиритус вини ректификати».

— Ха! — обернулся к Никритину Непринцев. — Не перевелись еще в мире чудаки!

— Мир!... Мир зыбок... — отозвался незнакомец и перевернул стул, подвинулся ближе. — Попытайтесь мне объяснить, какой смысл в его коловращении? Стоит ли заниматься чем-либо существенно-важным и дельным, коль Дамоклов меч над миром висит не на волоске даже, а на более тонкой материи — на доброй воле небольшого числа людей? Я и не занимаюсь. Иной назовет меня паразитом, иной — дезертиром из рядов мироборческого воинства, а сам я себя называю свободным художником. Я творю свою жизнь так, как мне нравится. Я — над... — он поднял руку и пошевелил пальцами, изображая парение над миром.

Красивый лодырь, паразит! Именно!..

Сквозь зыбкое резиновое лицо, развеивая, отрицая его, вновь пробились грубоватые, но определенные черты Рэма.

Никритин прикрыл глаза и снова раскрыл их.

По небу беззвучно прочертилась длинная светящаяся полоска. Падучая звезда, песчинка. Столкнулась с Землей и сгорела.

Никритин почувствовал, как саднят от прилившей крови обгоревшие щеки и уши. Память может жечь не менее яро, чем здешнее солнце... «Даже тогда, — подумалось ему, — было противно до тошноты. Свободный художник!.. Пусть мысли его где-то пересекались с моими — тем хуже для меня. Жить и думать, что ты в одной упряжке с паразитом и идейным сифилитиком, — не самое приятное занятие... Нет, видно, каждый должен заниматься своим делом... спокойно, как можно лучше... миллиметр за миллиметром возводя незримую до поры, но реальную преграду тем, оголтелым... Жить, как заводские знакомые... как Рэм, идущий сквозь пески... И что я за человек? Довольно бы уж мудрствовать!..

«Лекса ты глупая, вот кто! — сказала бы Тата, как в тот раз, пришивая пуговицу. — И не философствуй — язык пришьется!»

До сердцебиения ясно представилась она. Не лицо ее — лицо помнится хуже всего, — а жест. Знакомый и милый. Жест, которым она откидывала волосы, кладя лицо на свою согнутую в локте руку.

Татка, Татка!.. Как она умела смотреть в такие минуты!.. Не мигая, таинственно и пытливо...

Никритин поежился, отвел глаза от потухающего костра. Внезапная ночная прохлада скользнула за шиворот кубиком сине-черного льда, будто отколотого от неба.