Каменный город

Пекло солнце, вытопляя из струганого дерева прозрачные капли пахучей смолы. Отражаясь от земли, ударял в лицо горячий воздух. Тишина не нарушалась, а лишь подчеркивалась негромким журчаньем арыка, протекавшего через двор. Смутные, неоформившиеся мысли-мечтания не мешали Муслиму работать.

— Вайдод!.. — взвился вдруг в тишине приглушенный крик о помощи.

Муслим бросил рубанок и кинулся к калитке, прикрывающей проход во двор Мирзакалан-бая. Крик послышался оттуда. Калитка была замкнута изнутри на цепь. Муслим помнил, что шкворень цепи держится непрочно, и ударом ноги распахнул калитку. В полутемном проходе возились двое: зажимая рот отбивающейся Хайри, Мирвали-байбача пытался повалить ее.

Муслим давно не любил заносчивого байбачу с выпуклыми бараньими глазами, который был года на два старше его самого и при редких наездах в Ташкент держался обособленно от «голи». Но теперь вполне определенная ярость толкнула его вперед, а силы у него достало бы и не на такого рыхлого парня.

Схватив байбачу за живот, Муслим рывком кинул его на землю и, придавив коленями, стал душить. Опомнившись, Хайри вцепилась в плечи Муслима.

— Вай, Муслимджан-ака, отпустите, — зашептала она ему в ухо. — Вай, задушите... Худо будет...

Глаза Мирвали-байбачи еще больше вылезли из орбит. Но даже испуг не мог истребить их наглого выражения, Муслим плюнул в них и встал. Мирвали живо приподнялся, но Муслим пнул его в грудь, и тот снова упал, глухо стукнувшись головой о землю.

Муслим наклонился и поднес кулак к его лицу.

— Зарежу, понял? — хрипло сказал Муслим. — Пикнуть не успеешь... Попробуй еще тронуть ее... Зарежу!.. Пошел отсюда!

Мирвали-байбача перевернулся, пробежал на четвереньках и юркнул во двор Мирзакалан-бая.

Обтирая руки о грудь и стараясь погасить в них дрожь, Муслим взглянул на Хайри, стыдливо отвернувшую голову.

— Если что... скажите мне... — произнес он, неловко переминаясь на месте.

— Ладно... — шевельнула губами Хайри; краем глаз исподлобья взглянула на него и вдруг негромко засмеялась.

Муслим улыбнулся и тоже затрясся нервно-веселым смехом.

— Вы идите, пока меня не хватились, — сказала она наконец. — Я закрою калитку... Спасибо вам...

— Э-э, не за что... — смущенно сказал Муслим. — Давно следовало проучить подлеца... Так если что...

— Ладно... — кивнула Хайри, закрывая за ним калитку. — Спасибо...

С этого дня Муслим жил в каком-то смятенье. Подспудно зревшее чувство вырвалось вдруг на свободу, как цветок персика, разрывающий в одну ночь плотную оболочку зеленой почки. Но что же было делать дальше этому цветку? Судьба его зависела не от капризов природы, а от более сурового ветра жизни. А что мог противопоставить этому ветру Муслим? Быть может, впервые он показался себе до обидного слабым и беспомощным, не имеющим возможности постоять даже за свое место под солнцем, не говоря уж об ответственности за чужую жизнь. Ведь даже влюбленные должны есть и пить... Следовало на что-то решаться...

Но решение пришло со стороны — и самое неожиданное.

Поставив ведра возле очага, Муслим отправился под навес, где, постукивая молотком, Уста-Сагат вгонял в пазы верхние дужки бешика.

— Отец, Мирзакалан-бай просил вас зайти... — сказал Муслим, усаживаясь рядом с отцом. Передав свой разговор с баем, Муслим взялся за молоток. — Вы идите, я сам закончу...

Мирзакалан-бай провел Уста-Сагата на террасу, широкие рамы которой были открыты, усадил на одеялах возле низкого столика, крикнул немому работнику, Хуснутдину, чтобы подал чай.

Как того требовали приличия, разговор начали издалека. Расспросив друг друга о здоровье ближних и домочадцев, поговорили о жаре, о видах на урожай фруктов. Когда Хуснутдин, поставив на столик поднос с лепешками и зеленым самаркандским кишмишом, разлил в две тонкие пиалы густо заваренный чай из фарфорового чайника, Мирзакалан-бай произнес традиционное «бисмилля» и, разломав лепешки, подвинул поднос к Уста-Сагату.

Где-то между второй и третьей пиалой чая Мирзакалан-бай кратко изложил свою просьбу о досках и продолжал говорить о несущественных вещах. Уста-Сагат понял, что настоящий разговор еще впереди.

— Да-а, подрос ваш сынок... — тянул Мирзакалан-бай, царапнув собеседника цепкими желтыми глазами. — Хорошим джигитом вырос...

— Слава богу, слава богу, — кивал Уста-Сагат. — Помощник мой, опора... Грех жаловаться...

— Не думаете еще женить? — спросил Мирзакалан-бай, и снова во взгляде его мелькнуло что-то кошачье-настороженное.

— Э-э, где уж таким беднякам, как мы... — простодушно вздохнул Уста-Сагат. — Где взять средства на свадьбу? Сами видите... Сбережения тают, а настоящей работы нет.

— Да, да... Трудные времена, трудные... — почти искренне посетовал и Мирзакалан-бай. — Возьмите меня... Говорят: бай!.. А сколько налогов плачу, никому не интересно.... Дело не может идти без работников, но чем больше работников, тем безжалостней фининспекция. Хоть бросай все и сам нанимайся в работники!.. Да, трудные времена... Я эксплуататор, видите ли... Делай добро и ожидай зла...