Каменный город

— Правильно, правильно, в самую точку, так? — поддержал жену Ильяс. — Думать надо, чтобы смысл не терять... Утром — на работу, вечером — с работы, привыкаем. А всегда ли думаем — зачем? Что делаем, что продолжаем?.. Ишак тоже работает... Почему я не люблю Таланова? Он главный смысл работы стирает, так?

— Думаем, Ильяс, думаем... — сказал Муслим, подвигав тюбетейку, словно она некрепко сидела на голове. — Не надо считать, что ты один думаешь, э...

— Я не считаю, так? — приподнялся Ильяс, готовясь к спору. — Но возьмем новый станок...

— Товарищи, товарищи!.. — запротестовала Эстезия Петровна. — Давайте не устраивать производственного совещания на дому! Провинившемуся — штраф... Только что бы такое им назначить, Рофа?

Она перегнулась к Рофаат, та что-то зашептала ей в ухо и прыснула. Эстезия Петровна торжественно подняла руку.

— Шея того, кто заговорит о заводе, будет натерта персиком! — изрекла она тоном судьи и, взяв со стола персик, подкинула его на руке. — Приговор обжалованию не подлежит и немедленно приводится в исполнение.

— Это еще что за казнь? — удивился Бурцев, не понимая, чему смеются остальные.

— А вот увидите... — погрозилась Эстезия Петровна.

На некоторое время все замолчали, посмеиваясь и поглядывая друг на друга. Хайри, сполоснув пиалы, принялась разливать чай из медного самовара с белыми пятнами олова.

Бурцев отхлебнул из пиалы, поставил ее на стол и взглянул на Ильяса.

— Хорошо... Ты все наскакиваешь на Таланова... — произнес он. — Что же, ты полагаешь, что он совершенно мертвая величина? Но в свое время на нас работали даже такие люди, как спецы. Люди другого мира, другого мировоззрения. А Таланов ведь не из их числа...

— Согласен... Но расшевелите его, так?.. Я не умею... — ответил Ильяс, приложив руку к груди. — Когда слышу его равнодушный голос, кровь у меня закипает!..

— Та-а-к... — зловеще сказала Эстезия Петровна. — Рофа, бери персик.

Муслим захохотал. Рофаат прихватила мясистый, покрытый серебристым пушком плод, и женщины приступили к Бурцеву.

— Хай, хай, Рофаат... — пыталась вмешаться Хайри.

— Э, уговор есть уговор, — остановил ее Муслим. — Пусть узнает... Не умрет, э...

Приподняв подбородок, Бурцеву натерли спереди шею. Мельчайшие волоски впились в запотевшую кожу, вызывая нестерпимый зуд. Бурцев дернулся и, опрокинувшись на спину, стал чесаться.

— Коварные азиатки!.. — рычал он под общий хохот. — Инквизиторши!..

Ильяс пытался улизнуть, но был пойман и тоже натерт, несмотря на истошные вопли. Поднялся переполох, перебиваемый смехом и криками.

— Ой, умру!.. — хохотала Эстезия Петровна. — Еще бы нашего Таланова натереть! Какой бы у него был вид...

— Ага! — подскочил Ильяс. — Таланов — это завод, так? Натереть!..

Эстезия Петровна взвизгнула и бросилась в виноградник, Ильяс помчался за ней. Обежав вокруг сада, они снова вернулись к суфе, и тут Ильяс поймал ее.

— Натирайте! — сказал он Бурцеву и, вложив ему в руку персик, уселся в сторонке. — Посмеемся и мы...

Но Бурцев медлил.

Эстезия Петровна вскинула на него ресницы.

— Что же вы? — одними губами прошептала она. — Трите, на нас смотрят...

В глазах ее были и ласка, и упрек.

Бурцев слегка провел персиком по нежной шее.

— Мама!.. — охнула она, и все опять засмеялись.

— Хай, хай, довольно!.. — уговаривала Хайри. — Пейте чай...

Бурцев очистил плод от тонкой шкурки и, разделив, протянул половинки Рофаат и Эстезии Петровне.

— Получайте ясак, — сказал он. — Да будет мир!..

...Сумерки на глазах переходили в ночь. Гасли одна за другой краски, словно их съедала синеватая дымка повлажневшего воздуха. Казалось, по-иному начал журчать арык, по-иному начали шелестеть листья. Какая-то задумчивость распространилась кругом. Бледная луна постепенно наливалась яркостью на темнеющем фоне неба.

— Пора ложиться, э, Димка... Опоздаем завтра... — сдерживая зевок, сказал Муслим. — Мы со старухой пойдем в дом, вы с Ильясом оставайтесь здесь, айван отдадим Эстезии Петровне и Рофаат. Хорошо будет, э?..

— А хватит на всех места? — спросил Бурцев.

— В узбекском доме чего много — одеял!.. — засмеялся Ильяс. — На всех хватит.

— Пашахану натяните здесь, — сказала Хайри, унося самовар.

Установив по углам суфы специальные жерди, натянули пашахану — квадратную марлевую палатку для защиты от москитов.

— Может, женщин положим здесь? — сказал Бурцев, оглянувшись на открытый айван.

— Нет, нет, — возразила Эстезия Петровна. — Нас не тронут москиты, а вас, непривычного, загрызут... Оставайтесь здесь...

Стоящая невысоко луна запуталась в черных ветвях персикового деревца. Свет ее окрашивал голубым мерцанием марлю пашаханы.

Бурцев закурил и, погрустневший, улегся рядом с Ильясом. Его удивляло поведение Эстезии Петровны. Как-то расцветшая, оживленная, она все же ни одного мгновенья не осталась с ним наедине, словно умышленно избегая его. Стыдилась ли на глазах у всех обнаружить свое чувство или просто хотела его помучить? Пожалуй, первое... Слишком независима, чтобы без нужды лукавить... Но грусть от понимания этого не рассеивалась...

Завозился в клетке и подал голос перепел.