Каменный Кулак и мешок смерти

Варяг венедского не понимал и потому только хмыкнул. А Волкан потащил Ольгерда прочь от «прихорашивающихся» шёрёвернов.

– Ну чего ты зубоскалишь? – упрекал он рыжего верзилу. – Ты же не знаешь всех варяжских обычаев. Может, они неспроста это делают? А? Лучше пойдем у твоего Улле спросим что к чему. Он гёт. Глядишь, и не примет нас за полных невежд.

– А чего это он «мой»? – возмутился Олькша. Прежняя страсть к мальчишеским перебранкам нет-нет да и возвращалась к нему, даром что поросль на его щеках была уже едва отличима от всамделишной бороды.

– Можно подумать, это я с ним дружбу вожу так, что не разлей вода, и меда с ним что ни день распиваю, – укорил его Годинович.

– Можно подумать, это я построил себе дом на отшибе и к старым приятелям носа по целым седмицам не кажу, – взъелся Ольгерд. – Баню мне истопить уже скоро месяц как обещал.

– А то у тебя рук нет? Я же сказал, что ты можешь в любой день ее топить, – не отступал Волькша. – Или тебе теперь только все готовенькое подавай, варяг шелудивый?

– Это я шелудивый?! – взвился Рыжий Лют.

Как же давно он не бранился всласть! Разве по-свейски можно как следует выругаться? Смех, да и только. Вот и разошелся Ольгерд во всю мощь своего сквернословия. Вспомнил даже такие ругательства, которыми они еще в постреленочьем возрасте перекидывались.

Волькша, подзадоривая соплеменника, держал ухо востро, дабы не пропустить тот миг, когда Олькша задумает перейти от брани к тумакам. Но этого не произошло. Рыжий Лют натешился словами, а о своей привычке довершать ссору дракой так и не вспомнил.

– Ну что, пойдем Улле пытать? – вполне мирно спросил он, когда из щербины между его зубами вылетело последнее ругательство.

– Пойдем, – согласился Волькша.

Ольгерд сгреб своего щуплого приятеля за плечи, и они пошли по берегу Фюрис искать мосластого гёта.

Тот уже доплетал свои косы и с отвращением посматривал на остатки козлиной крови в шлеме.

– Ты чего морщишься? – спросил у своего помощника новоявленный лиллешеппарь Грома.

– Да не люблю я крови, – сознался Ульрих. – Вот кабы ее пожарить или хотя бы развести элем, то еще можно. А так, сырую пить – не могу. Как подумаю об этом, так кишки наружу просятся.

– Так не пей, – тоже искривившись от гадливости, сказал Волькша.

– Надо, – обреченно вздохнул Улле. – Иначе Удачи не будет.

Венеды с удивлением уставились на варяга.

– Раз жертва была принята всеми Двенадцатью,[103] то, стало быть, они превратили кровь козла в кровь Квасира.[104] Испив «мед поэзии», воин обретает мудрость, а Удача любит мудрых. Я раньше злился на Хрольфа за то, что он не почитает богов как надобно, а теперь вот думаю, что наш шеппарь был куда как благоразумен…

– Ну а башку-то зачем кровищей натирать? – без обиняков перебил его Олькша.

Ульрих заморгал глазами, силясь понять венедское наречие. Волькша быстренько растолковал.

– А… – протянул гёт. – Это чтобы враг в бою не сбил с головы шлем.

Годинович хохотнул. Все оказалось так просто. Волосы, намазанные кровью, довольно долго оставались клейкими, и благодаря этому железный шишак попросту прилипал к голове.

Когда Рыжий Лют добрался своим невеликим разумением до такой простой сути этого странного обычая, он посмотрел на остатки крови в шлеме Ульриха с думой в глазах.

– А может, и мне… того… – почесывал затылок Олькша.

– Да брось ты! – толкнул его в бок Волькша. – Тоже мне гадость удумал.

– Так ведь дельная затея, – продолжал колебаться Олькша.

– Да чтоб тебя перевернуло! – озлился на него Годинович. – Если ты свои патлы кровью намажешь, на мою баньку можешь больше не зариться.

– А я свою поставлю, – упрямился Рыжий Лют.

– Ну и леший тебе тогда приятель, – сказал Волкан. – Я в сечи у тебя за правым плечом стоять больше не буду, варяжина поганая. Еще косицы заплети, хорек ягницкий.

Улле и Ольгерд вытаращились на Годиновича. Что-что, а ругался сын ладонинского толмача редко, еще реже угрожал.

– Да я пошутил, – пробасил Олькша, глядя, как Ульрих давится, хлебая козлиную кровь. – Вот ведь гадость!

– То-то, – тут же остыл Волькша.

Пир, если так можно назвать съедание трех козлов четырьмя сотнями ртов, продолжался до вечера. Кроме вонючей козлятины были на нем и привезенное с Бирки пиво, и соленая свинина с ржаными хлебами. Гремели над Фрейеровой могилой здравицы и хвалы хозяину Валхалы за заботу о павших воинах.

Однако стоило солнцу пойти на закат, как весь сонм полупьяной руси погрузился обратно на драккары и отплыл вниз по течению Фюрис.

Ночь застала соратников на берегу Мэларена.

– Шеппарь, – спросил Кнутнев Хрольфа, когда тот уже был готов погрузиться в сладостный хмельной сон, – так как теперь называть твои новые драккары?

Племянник Неистового Эрланда выпятил губы, точно изображая карпа. Потом постучал пальцем себе по лбу. Хихикнул. Опять пошевелил губами. И вдруг просиял:

– Эх, венед, – заплетающимся языком промолвил он, – кулак у тебя крепкий, а ум – как яичная скорлупа… Да… Так ведь тут и думать-то нечего… Нечего тут думать. Впереди Грома всегда Молния идет, а позади него Туча летит… Тут и думать-то нечего… А ты, венед…