Каменный мост

Похоже, Уманский действительно не спал по ночам – копилось: через Мексику курьеры Инстанции вывозили атомные секреты, отсюда, из посольства, первый секретарь Тарасов направлял американских нелегалов, раздевавших «атомный проект», Вашингтон не использовался для передачи важных сообщений – с тех пор как американская полиция подобрала в баре пьяного в стельку шифровальщика советского посольства; Мексику готовили для третьей мировой – через ее границу под видом сезонных рабочих двинутся в США боевые группы, осевшие в Латинской Америке с документами чехословацких эмигрантов. Действий Кости ждал Меркадер, убийца Троцкого, – Инстанция требовала вытащить из «черного замка», тюрьмы Лекумберри (люди правды называли «Госпиталь»). Император словно зарекся, побожился: вытащим, и Уманский, не сумевший вызволить Меркадера из США, спустя три года вернулся на заколдованное… Побег Меркадера готовили к Рождеству, после отсидки на конспиративной квартире его ждали в Гаване (кубинский паспорт лежал в сейфе Уманского), но в середине декабря на Мехико обрушилась мать Меркадера. Берия не удержал ее в империи, взяв клятву осесть на Кубе и не высовываться, – она высунулась по полной: отказалась встречаться с прикрепленной «дочерью», осаждала легального и нелегального резидента: каковы детали побега? И когда в Мехико явилась сумасшедшая, известная как дочь губернатора кубинской провинции, анархистка, пациентка психиатрической клиники, восемь лет назад закупавшая в Мексике оружие для испанских республиканцев (давление нарастало, умножаясь на давление Уманского, умножаясь на близкое окончание войны и дальнейшие сложные наметки разреза пирога: а как, например, с Польшей? а Иран?), потребовала приема у военного министра (и открыто терлась с людьми Уманского) и прорвалась на свидание к узнику Лекумберри, – включиласвет: Советы готовят побег своему человеку, Советам нужен этот континент.

Наступил январь, люди из ФБР сказали Рузвельту: «Мексика – фокальная точка русских». Когда лучи света, господин президент, падают на выпуклую линзу параллельно оптической оси, линза собирает их в одной точке, из нее лучи разойдутся вновь, но уже веером – с помощью увеличительного стекла можно поджечь свалявшийся тополиный пух, выжечь горелыми буквами свое имя на прикладе самострела, можно разжечь пламя фактически в любом месте, если есть, конечно, солнце, а солнце есть практически везде. 25 января самолет с Константином Уманским, сорока трех лет, взорвался на взлете, направляясь в Коста-Рику, и до притворных соболезнований союзникам два американца написали правду: «Он раздавал трактора мексиканским крестьянам, а теперь мертв, и пройдет много времени, пока приедет преемник и войдет в курс шпионских дел, изучит всю паутину». Вот к чему приводит «большое рвение».

24 января посол с гостями шумно отпраздновал освобождение Варшавы Красной Армией в ресторане «Сан-Суси», поднял тост за свободную и процветающую Польшу, заехал в посольство и там, в полночь, узнал приятную новость: в Нью-Йорке, выходя из машины, скончался от паралича сердца его главный соперник – посол в Мексике лондонского правительства Польши в изгнании Владислав (потерялась фамилия…), и выехал (наступило 25 января) на аэродром «Бальбуена», поблагодарив президента Мексики за любезно предоставленный самолет, а то летели б на рейсовом…

«Мексиканский военный самолет перенес их в царство Плутона раньше, чем в несчастную Коста-Рику, которую Уманский рассматривал как отдушину русской разведки».

Я подчеркнул адрес – «в царство Плутона» – и, поздно поужинав на веранде феодосийского отеля «Манго», выстроенного бывшей уборщицей детского сада, быстро поднявшейся на обмене валюты в смутные годы, через второй этаж вышел за стеклянные двери на балкон. Внизу между бородатыми гипсовыми гномами шелестел фонтанчик, я устроился на белом пластмассовом стуле и разглядывал окна общежития носочно-чулочной фабрики через дорогу – без бинокля ни-че-го; шумели безымянные ночные деревья, под ними таились до утра квасная бочка и пустые деревянные ящики, перевернутые кверху дном, – утром на них выложат персики и помидоры, подстелив картонки… Не хочется уезжать. Не хочется жить. Хоть бы год поближе к морю: как рано начинается весна, как копится и истекает летняя жатва… Я включил телефон и стер, не читая, заклевавшие монитор эсэмэски – до последней, и, надеясь, набрал контору – и получилось – секретарша взяла трубку.

– Почему так поздно на работе? – Она молчала, и я бессмысленно спросил: – Вы одна?

– Я одна.

– Как там у нас дела?

– Алена Сергеевна, – и она особенно отчетливо продолжила, – очень сильно плакала, когда узнала, что вы уехали. – В ухо начал бить «входящий», я переключился и сквозь вопли Алены: «Ты жив? Скажи только одно слово: жив?» пообещал: «Перезвоню через пять минут», и вернулся – помолчать.