Каменный мост

– Я не заметил. – У Моралеса тряслись колени, руки, дергался рот, он закрывал глаза, словно засыпая, – но держался поближе к Боре: так надо, он здесь – и показывал: очень болит рука.

– Тварь! А ты, Мириам Л.?

– Когда м-ма-ма-мат… рас-с…

– Говори!!!

– Когда… моторы завелись… Раиса Михайловна Уманская… повернулась на сиденье и начала что-то искать под ногами.

– Где она сидела?!

– В передней части. Там меньше укачивает.

– Что она искала? Может быть, она просто что-то заметила под сиденьем?

– Она повторяла: где? где?

– Что делал Уманский?

– Константин Александрович помогал искать.

– Небольшая какая-то вещь… Но принадлежавшая именно Раисе Михайловне. Интересно!

– Начал помогать военный атташе Вдовин. В самолете ничего не нашли. Вдовин вышел и побежал на стоянку, чтобы попросить водителя посмотреть в машине. Его не было долго. Когда Раиса Михайловна увидела, что Вдовин еще издалека машет рукой: нет, не нашел – она села на свое место и сказала: не будет нам сегодня дороги. Так и вышло. Отпустите меня! Вы же наши!!!

– На колени, – Боря поднял пистолет на Моралеса, что-то беззвучно шевельнул губами и прицелился, чуть отвернувшись и прищурившись, словно целился в солнце или боялся, что через мгновение его чем-то обрызгает, – Моралес не успел побежать.

Гольцман снял фуражку, прошептав:

– Мне больно. Плохо себя очень чувствую. Пойду лягу. – Держась за бок, Гольцман побрел к дальней стене, к лифтовой шахте, по пустыне.

– Садись.

Моралес закрыл глаза и вслепую, осторожно, будто на содранную кожу, опустился на колени и понурился. Тройницкая, почуяв свою очередь, забилась в моих руках:

– Миленькие… Миле… Не убивай!!! – верещала без слов, пытаясь сцапать меня за шею, я отбивал ее руки, расцарапала мне щеку до крови, вдруг дернулась и упала на асфальт – Боря выстрелил у нее над головой.

– Какая вам разница… Отползи от товарища капитана, – негромко сказал Боря и повел пистолетом. – На колени.

Тройницкая, взвывая, причитая, не отрывая взгляда от пистолета, боком, безного перебралась поближе к Моралесу и встала так же, но не закрывала глаз и смотрела только на Борю, хотя, я чувствовал, хотела бы взглянуть на меня; я разинул пасть:

– Боря!

– Иди, – он стоял, словно о чем-то задумался тяжело; к нему не приближались люди, из-под платформ доносились не сдержанные ладонями детские крики, паровозы бешено гудели и пыхали весело клубящимся паром. Боря стоял за спинами двух горбатых, высохших фигур, над застывшим с согнутым коленом трупом, Тройницкая рыдала, не вытирая лица, но стояла на коленях точно, как Моралес, словно их где-то этому учили. Я двинулся за Гольцманом – старик, майор госбезопасности, мешком сидел в распахнутой и освещенной кабинке лифта, запрокинув от боли лицо, но так и не расстегнув форменного плаща, чтобы никого не выдать; я держал ладонью, пятнистой от крови, царапину на щеке – заживет, уже заживает, никто не успеет: где это тебя так? что за женщина тебя поцарапала? – все, что здесь, – уже прошло и заживет, не заживет только у Гольцмана. Я шагал и, как всегда, гадал на четное или нечетное количество шагов – за сколько дойду до лифта? – но не мог придумать: на что я гадаю? как должно кончиться, чтобы «хорошо», а как – «плохо»? Все кончается одинаково. Все, Боря выстрелил, еще выстрелил, я, не оглянувшись, побежал и втиснулся в покачнувшийся лифт – Боря выстрелил еще, и я обернулся: он стоял один, Моралеса и Тройницкую уже унесло, Боря стрелял вверх, прицельно – что он там увидел? Ему хотелось попасть в небо, пробить стекло, перепонки, решетки, накрывавшие вокзальную площадь, ему хотелось запустить сюда воздух и настоящий свет, получить доказательство, что небо там есть, чтобы посыпались осколки и зазвенели – но пули уходили в стружку, в наслоения ваты, ничем не возвращаясь, холостыми. Вылетела последняя гильза, он без разочарования уронил пистолет и, поддав его ногой, как ледышку, направился к нам, сгорбившись и глубоко погрузив руки в карманы, словно проводил кого-то на вокзале, всю семью отправил на юг, а сам впервые в жизни остался – работа не отпустила, так непривычно оказалось: некуда спешить, одному в опустевшем городе, в опустевшей жизни возвращаться зачем-то в пустую квартиру, где разбросаны игрушки… Мы потеснились, Боря аккуратно закрылся, заперся, нажал кнопку и, отвернувшись от всех и бесцеремонно толкаясь, бросил на пол фуражку, расстегнул и скинул плащ, снял китель, разулся, потоптавшись, избавился от брюк и накрыл все исподней рубахой – остался в трусах – двери распахнулись. – Порыбачили?

Боря прошел мимо дежурного, ударил дверь и коротким путем, по траве, мимо тропинки, не сгибая спины, как лунатик, дошел до мостков и, оттолкнувшись, прыгнул в воду, лишь в последнее мгновение выставив соединенные руки вперед, – соседние рыбаки разом изумленно и гневно обернулись – Боря всплыл в четырех метрах и, размашисто и сильно выбрасывая руки, поплыл к другому берегу – там уже дымили мангалы и от причаленных лодок тащили золотистых сазанов на весы.

Жажда