Каменный пояс, 1975

— Нету. Теперича там рыбаки балаган поставили. Да ты меня, ядрены шишки, не перебивай. Сам собьюсь. Была у Липунюшки мать-старушка и на всем белом свете никого больше. Девицы на него не заглядывались, сморчок на вид был — рябенький да сухопаренький. Но голову бог дал светлую и руки золотые. Рыбу-то, вишь, ловил, а матушка продавала. Тем и жили. До войны, бывало, какая-нибудь старушка покладет рыбу в решетку, решетку на тачку, ездит по улицам — кому рыбы надо? Помнишь, небось?

— Еще бы!

— Липунюшка ловил, а она — продавала. Придет на бережок, сядет на камушек и кричит сынка-то. Он услышит ее голосок и отзывается — плыву, матушка, плыву, рыбки тебе везу. Привезет, а рыба вся на подбор — лини, щуки, окуни с лопату, подъязки случались тоже. Мать ему поесть принесет. Посидят так-то на бережку, поговорят о том, о сем и опять каждый на свою работу. Однажды слышит Липунюшка, будто кто-то зовет его в неурочный час. Матушка не должна еще прийти: голос-то на ее и не похож. Не поплыл, а вскорости матушка пришла, ее-то голос он знал, отличал от любого. Отдал ей рыбу, поел, как водится, и говорит: «Звал меня кто-то, матушка. Голос твой и не твой. Не поплыл я». — «Еще позовет, тоже не плыви, сынок. Это лесная девка тебя кличет». А тот, глупенький, спрашивает: «Какая такая девка? Не слыхал я что-то про такую». — «И дай бог не слыхать. У нее любовь жгучая. Кто полюбит лесную девку, белый свет забудет. Ее за то от людей прогнали. Полюбит одного, высушит и другого ищет. Не откликайся ей, сынок». — «Ладно, матушка», — это ей Липунюшка отвечает, а сам думает: «Ишь какая на свете любовь есть, а я и не знал. Чудно даже — от любви высохнуть можно. От любви цветут, ядрены шишки, а не сохнут, тут матушка что-то напутала». И вот на другой день приходит опять лесная девка — уж она как повадится, ее не отобьешь — и зовет Липунюшку. Так, ядрены шишки, и зовет: «Иди ко мне, Липунюшка, иди, не покаешься. Дам я тебе то, чего никто не давал и не даст».

Любопытно ему все же хоть одним глазком взглянуть, какая она есть-то. Вспомнил наказ матушки, шепчет: «Чур, чур, не меня». Оторопь берет. А девка кличет и кличет его. Будто чует, что на сердце у него смятение. Ладно, думает, гляну однова и обратно. За погляд-то ведь денег не берут. Поплыл Липунюшка к берегу, не надо было ему уж плыть-то. Матушка далеко, не поможет, хотя и вещало ей сердце о беде. Пристала лодка к берегу, глянул Липунюшка на лесную девку и оторопел. Она красавица невозможная, а в глазах прямо-таки огонь — опалил Липунюшкино сердце. И стояла она перед ним в чем мать родила. Потерял Липунюшка волю свою и увела его девка в лес. Пришла матушка на бережок, видит: лодка на волнах качается, рыба в ней всякая, а сына нету. Обо всем и догадалась — значит, увлекла его лесная девка в свои владения. А оттуда еще никто не возвращался. Собрала в кошелку последнюю рыбу, поплакала, предала анафеме бесстыжую и поплелась домой.

И что главное, парень, материнская-то любовь нисколько не слабее девкиной оказалась. Девкина любовь сушит Липунюшку, злая эта любовь. А материнская бережет. Видит девка не простой парень ей попался, еще сильнее распаляется. Вот-вот Липунюшка поддастся ей, вот-вот сгорит от ее любви, ан нет — опять он силу набирает, силой материнской держится. А Липунюшка уловил минутку да сбег. Опять же на Сугомак и пришел, где лодку-то оставил. Глядит, а на пенечке матушка горюет о нем. Закричал от радости. Только глядь-поглядь, откуда ни возьмись, встала перед ними бесстыжая лесная девка, глазами жгет Липунюшку, а добиться ничего не может. Потому как рядом матушка стоит, чары ее отводит и девкин огонь тушит. Озлилась тогда лесная девка, в черную гадюку обернулась и ужалила матушку. Схватил Липунюшка сук и размозжил змее голову. И в тот же миг в клен превратился. Рядом вдруг старая береза поднялась, сережки в воду опустила. И сейчас стоят рядом — клен и береза, сын и мать. От лесной девки и следа не осталось. Уразумел что к чему?

— Уразумел-то, уразумел, — отозвался Григорий Петрович. — Только вот не пойму: зачем же было враждовать материнской любови с девкиной? Парню ведь и та и другая нужна.

— А тут, видишь ли, злая любовь.

— Разве любовь бывает злая?

— А то как же? — удивился старик. — Пора уже домой, ядрены шишки. В глыбь ушла рыба, полдневать.

Старик принялся сматывать удочки, связал их бечевкой и положил рядом. Сам присел у воды на корточки, напился из пригоршней, умыл лицо.

— Сугомакской водой умываться, — сказал он, — одно удовольствие — молодеешь. А вы все позабрались в тесноту, дымом да пылью дышите да еще радуетесь.

— Кому что нравится.

— Ну, прощевай, за байку не обессудь.

В самый последний момент Андреев вдруг спросил:

— Послушай, дед, продал бы ты мне рыбы на уху. У тебя же много, а из семи моих уху не сваришь.

Старик навесил на глаза густые брови, враз как-то ощетинился, Григорий Петрович даже подивился — совсем другой человек перед ним. Возьмет сейчас и отругает, а того хуже — отматерит. Зачем, скажет, ты деньги предлагаешь, на уху-то я тебе и так дам. Но старик ответил: