Каменный пояс, 1975

Что тут начало твориться! Особенно нам понравился безвестный ранее Якты-Юл. Эдик произносил Якты-Юл с такой нежностью и восторгом, что название это звучало великолепнее, чем Рио-де-Жанейро или там какая-нибудь Санта Мария да Вера Круц!

Мама вернулась с курсов раньше обычного. Неужто отпустили, как и нас, подумал я, вглядываясь в ее похудевшее и странно помолодевшее лицо. Я ждал хотя бы улыбки. Улыбки не было. Это меня стало уже раздражать. Вот у людей: и топлива нет, и голодно, и родных фашисты убили, а живут же. У нас квартиру не сожгли, отец жив-здоров, я учусь... Двоек нет. Полугодие закончу с одной тройкой по немецкому.

Еще секунду, и я бы сделал худо. Худое было бы не в том, что я отчитал мать. Нет. Я бы поторопился, и, быть может, мои упреки сломили бы ее. А может, и не сломили бы, но я бы этого себе никогда не простил. Короче — я уже было открыл рот, когда мама вдруг обняла меня и растерянно, совсем чужим голосом прошептала:

— Сыночек, у меня карточки пропали...

У нее вытащили продовольственные карточки. Украли. Бедная миленькая мама не могла сказать об этом прямо, она сказала так, будто виновата была сама: — ...пропали!

А до Нового года еще надо было жить несколько дней и ночей. И надо было еще этот Новый год встречать. Праздновать.

7. Самая нужная группа — первая

Дров было очень мало, и, чтобы растянуть их до весны, мы купили просяную лузгу. Горела она жарко, но оставляла очень уж много пухлой золы, которая легко разлеталась по комнате. Оказалось, что лузгу можно использовать в пищу. Не саму, а мелкую мучку от нее. Для этого надо лузгу просеивать. Ежели ведро просеять, то на столе останется небольшая горстка серой мучки, ложки две-три. А иногда и побольше. Маме на заводе дали кулек ржаной муки. Мы мешали высевки с мукой, пекли рассыпчатые оладьи, и ели их вместо хлеба.

Какие вкусные были эти эрзац-оладьи!

Мама, однако, ела их с трудом. Под моим нажимом. Я не мог смотреть на нее, когда она пыталась есть оладьи. Казалось, что желтые скулы сводит судорога, а черные губы сжимаются намертво.

Мама, молчаливая, бедная, милая, странная, молодая моя мама! Почему мы стесняемся своих чувств и даем им волю тогда, когда уже слишком поздно...

Я видел худую, в морщинках шею ее. А ведь она была тогда такой молодой! Я посмотрел на прозрачно-худые пальцы, вспомнил разговор с соседкой, и жалость, не хорошая, не мужская, жалость растопила сердце. От отца опять перестали приходить письма. И поздно вечером, после своих медицинских курсов, мама подолгу перебирала старые фронтовые треугольники. Не читала их. А просто трогала, ласкала руками, ощупывала.

Отец, наверное, и на фронте оставался бодрым и веселым. Он не умел унывать. Раз в учебном полете отказал мотор. И отец посадил самолет на шоссе и ждал аварийной машины. Подъехали — слушают: отец сидит и поет.

Это рассказывали, а другое я сам видел.

Катались мы в парке на большом колесе. Как поднимешься наверх, увидишь под ногами верхушки деревьев, домики и маленьких прохожих на улицах, и сердце замирает. Отец очень любил это «чертово колесо». Говорил: катайся чаще, человек не должен бояться высоты, он должен летать выше птиц и иметь смелое сердце.

Раз мы покатались и уж пошли домой, как вдруг у колеса крики. Вернулись. Спрашиваем, в чем дело. Оказывается, застопорило колесо. И наверху дети плачут со страха. Внизу родители в панике, клянут администрацию парка. Отец переговорил с растерявшимся механиком и, спокойненько насвистывая, полез по спицам колеса вверх. Добрался до оси колеса, вытащил из кармана ключ, поколдовал там и так же, насвистывая, спустился на землю. Механик включил рычаг, и колесо пошло.

Все от радости ошалели.

В войну даже на каникулах аттракционы не работали. Раньше зимой в парке расчищали аллеи, изо льда сооружали всяких зверей, кругом развешивали разноцветные лампочки. А в фанерных киосках наряженные под русских барышень краснощекие девушки продавали печенье, конфеты и другие сладости.

От того далекого сладкого мира осталась одна только конфета. И та стала сухой, жесткой на ощупь. Я от соблазна не разворачивал ее. Так иногда откроешь заветную жестяную из-под индийского чая баночку, потрогаешь цветистый фантик и спрячешь снова...