Снаряды грызли землю Сталинграда.Вскипала Волга. Мертвый плыл паром.Горбатый, грязный, как исчадье ада,Немецкий танк поднялся над бугром.Он пол-Европы траками пометил,Броней сметал он все перед собой.И вот стоит у Волги на рассвете,От выбоин и вмятин весь рябой.Еще мгновенье — и на этом танкеОпустят люк. Рванется танк, дрожа.Начнут полосовать его болванкиТяжелое железо блиндажа.Еще мгновенье…Но в раскатах грома,Стоявшая в укрытье до сих пор,Рванулась из-за рухнувшего домаУральская машина на бугор.Провыл снаряд немецкой пушки куцей.Но шел наш танк по прежнему пути.И понял враг: ему не увернуться,От лобовой атаки не уйти.Они сцепились, будто в рукопашной,Сшибая бронированные лбы.И замерли заклиненные башни.И оба танка встали на дыбы.…Мы шли вперед знакомыми местами,Оставив на высоком берегуМашину с опаленными крестами,С оборванными траками в снегу.А рядом с нами медленно и грозно,Весь в ранах и рубцах, без тягача,Шел танк уральский по земле морозной,Магнитогорской сталью грохоча.В пути спросил один солдат другого:— Ты, кажется, с Урала, побратим?И руку он потряс ему без слова.И все без слов понятно было им.Ничего, что в пору, когда мы рыли котлованы и месили бетон, ведрами загружали домны под первые плавки, — ничего, что в ту пору мы были голодны и раздеты, и спали в бараках, где звенела вода, и пили кипяток титанов, — все это ничего, ибо была неслыханно гордая молодость, и шло начало гиганта, который не умом обнять, а душой только…
Вот от того, наверное, я выбрал не строки лирики, не песни зрелых лет из книг, а куски репортажа «Высота», написанного, кажется, торопливо, но по зову сердца. А причина для репортажа была та же, по какой шли мы в 31-м на штурм и аврал, по одной-единственной причине: «Надо!»
Я отменно помню день, в который секретарь обкома партии, однокашник мой по Магнитке, отыскал меня в толчее стройки и сказал, покашливая в кулак от простуды на студеном ветру:
— Стан «2500» нужен стране позарез.
…И вот три маленьких главки из «Высоты».
ВЫСОТА