Каменный Пояс, 1980

Город еще спал, когда он торопливо вскочил в вагон утреннего поезда, волоча за собой задевающий за ступеньки и углы в проходах видавший виды чемодан.

В пустом прохладном купе он сел у окна, зажался в угол, плотнее запахнул полы куртки и с нетерпением стал ждать отправки.

Наконец состав потихоньку пошел, и скоро, словно подталкиваемый кем-то, стал набирать скорость. Под ладный, успокаивающий перестук колес тревога Саши отодвинулась, утихла. Надоевший город остался позади. Промелькнули и исчезли высоковольтные мачты, густо, коридором подступавшие к подстанциям металлургического комбината. Поезд вырвался на степной простор, весь в желтых квадратах августовских хлебов.

Промелькнуло село на взгорке — и щемяще напомнило родную деревню. Уж там-то заживет он по-новому! Что особенного, если не по душе ему ни город, ни стройка? И без него в городе людей хватает. Обойдутся.

И колеса подтверждали: «Так! Так-так! Так…»

Вагон был полон пассажиров и всякой дорожной сутолоки. Солнце поднялось уже высоко, время приближалось к девяти.

На стройке теперь вовсю шла работа. Кругом перезвон кранов, треск сварки, запах карбида. Надрываются в пыли машины с грунтом, кирпичом, бетоном, плывут громадные конструкции на тросах.

Как несовершеннолетний, Саша приходил на работу на час позже. Девчата встречали его веселыми выкриками.

— Санек-Малышка пришел!

— Неужели? Ну, теперь держись, работа!

— Нинка, любовь-то твоя, глянь…

— Ха-ха-ха! — заливается хохотушка Вера.

Нина Федорова не слушает вздора — работает. Только глянет с высоты, улыбнется Саше. Она к девяти успевает поднять две высоких штрабы, чтобы Саша, зачаливая шнур между ними, заполнял стену кладкой. Никита Васильевич, бригадир, молча покажет ему в сторону Нины — значит, работать с ней. У него уйма дел. Он все на стройке знает, везде успевает и… все замечает.

— Саша, шов толстый гонишь! Раствор не жалеешь! — кричит издалека, хотя сам занят своим делом и даже стоит к нему спиной.

А то подойдет и начнет поправлять кладку. Пристукнет мастерком один кирпич, подобьет другой, третий, и, неуклюжая, кособокая, она враз преобразится, станет как натянутая струна. Саша всегда с восторгом смотрел на нее.

«Обойдутся», — вздохнул он, стараясь отмахнуться от мыслей о бригаде…

К вечеру он был дома.

Мать прибежала из коровника в сапогах, измазанных навозом, на халате и платке сенная труха, а вся такая домашняя, родная. Глаза ее сияли, будто кто-то веселил их изнутри.

После радостно-суетливых минут встречи оба вдруг спохватились, что пора и делом заняться. Саша побежал носить дрова и воду в баню, мать загремела кастрюлями на кухне.

За стол сели, когда уже совсем стемнело. Глаза разбегались от разнообразия. Что там город: первое, второе, чай. Тут тебе и глазунья на сале, и разваренное дымящееся мясо в жаровне, и мед с дедовой пасеки, и молоко вечерней дойки с теплой шепчущей пеной. Мать сидит напротив, сама к еде не притрагивается, задумчиво приглаживает рукой скатерть да глаз с него не спускает. Смотрит — и замечает в сыне все большую схожесть с отцом и привычкой держать ложку, и рассыпающимися льняными волосами, и цветом глаз.

— Ешь, сынок, ешь, — угощает она.

Саша на минуту отложил ложку, прислушался к тишине за темным окном, оглядел избу.

— Хорошо-то как тут, покойно, — проговорил он со вздохом.

— Тут эдак. Ночью залает собака — я уж по голосу узнаю: нашего деда Жучка.

— Даже не верится… Домой приехал…

— Устал с дороги… Худой какой-то, растешь, что ли…

Спать Саша лег в горнице. Мать осталась прибираться, потом прошла к сыну и, не зажигая света, присела в изголовье. Саша, казалось, спал, но вдруг он шевельнулся в глубине подушек и заговорил:

— Мам, а летом на стройке, если сильный ветер, пыль такая поднимается… Шлак, цемент, известь — все в лицо. Бригадир кричит, рабочие не слышат — ветер мешает. А зимой тоже кладку ведут. Раствор льдом покрывается, лицо деревенеет. Когда пурга — снегом все заносит.

Саша замолчал, он выговорился про все, что готовился сказать мамане по приезде, что накипело в нем против стройки, против города. Тогда ему представлялось, как она скажет: «Господи, да на кой шут тебе такие мытарства среди чужих людей? Иль у нас в колхозе дел нет!?»

Но мать после его жалоб притихла, ушла в свои думы и сидела, подперев ладонью щеку.

— А я ведь говорила тебе, сынок, — с мягким укором сказала она, — не уезжай, оставайся дома. Чем тут не жизнь?

Саша, виноватый за свое давнее ослушание, покаянно примолк, и мать, считая, что сказала слишком резко, успокоила:

— Ладно, спи. Я тоже пойду прилягу. Да с отцом поговорю, что он скажет.

— Как же ты с ним поговоришь?

— А вот так. Лежишь, лежишь, сон не идет. Покличешь: Павел, мол, Павел, айда. Он и придет, сядет рядышком, как я возле тебя. И обо всем, обо всем перетолкуем.