Каменный пояс, 1981

С тех пор, как не стало мужа, не раз расцветали яблони, прилетали аисты… И безвозвратно уходили прожитые годы. Они уходили, накладывались один на другой, как эти комья чернозема на некогда песчаную землю в саду. Только и радости, что с каждой весной все старше становилась дочь, да поднимался, хорошел сад, посаженный руками мужа.

Как долго не могла привыкнуть Софья к тому, что муж уже никогда не войдет в дом, не скажет ни слова. Убежит, бывало, дочка на соседний хутор, заиграется там, и так сумно, так горько станет одной — встала бы и ушла куда глаза глядят. Но куда? Она выходила в сад, припадала к стволу заветной яблони и заливалась слезами. Поплачет и, кажется, легче станет, будто с Григорием поговорила.

Вот и сейчас стоит она у той самой яблони, вспоминает. Это было весной в день свадьбы. Высокий, смуглый, в черном пиджаке, Григорий взял тогда лопату и сказал: «На твое счастье, Соня». И она, вся в белом, тоненькая, хрупкая, сама похожая на яблоньку, стояла рядом и смотрела на его сильные руки, улыбалась, радовалась наступающему счастью. Как давно это было…

— Тетя Софья! Тетя Софья! — донеслось до ее слуха.

Подняла голову и увидела Василька, сына Луки Адамчика с соседнего хутора. Василек стоял за плетнем и махал рукою, в которой синел конверт.

«От кого бы это?» — подумала Софья и даже испугалась. Уже много лет она никому не писала, не получала писем, забыла даже, что на свете есть почта. Как пришло тогда последнее от мужа, так больше и не было. Осторожно взяла конверт и, держа его на ладони, в недоумении смотрела на Василька.

— Та ничего такого! — громко заговорил Василек. — Просто в сельсовет вызывают… Бывайте, тетечка! — и пошел напрямик через поле к своему хутору.

«Как он вырос», — подумала Софья, глядя вслед. Василек вдруг обернулся, приложил ладони ко рту и закричал:

— Маринк-а-а но-чева-а-а-а ста-а-лась!

Она поняла: дочка осталась ночевать.

Василек старше Маринки на два года, но вышло так, что он, переросток, учится с ней вместе. За дочку Софья спокойна: не первый раз ночует у подруги. Далеко все-таки. Грязь. В хорошую погоду дочка всегда возвращалась домой. Мать еще издали замечала, как она шла рядом с Васильком, о чем-то разговаривала с ним. И каждый раз думалось: «А что, может, и сдружатся?»

До Грабовки пять километров. Софья встала рано, приготовила завтрак, сложила в узелок пирожки для дочери, совсем было собралась, да вспомнила — забыла поставить воду в печку. Чугун оказался пустым. Кинулась к колодцу и второпях утопила ведро. Рассердилась на себя и уже решила было не идти в сельсовет. Но тут же подумала: «А вдруг что важное?» Накинула на плечи платок и, выйдя из калитки, неожиданно встретилась с Лукой Адамчиком. Лука Лукич сразу потребовал бумажку, что пришла из сельсовета, перечитал ее, шевеля губами и хмурясь, сказал:

— Дождались. Так и знал — сгонят.

— Не дай бог, что вы, Лукич, — усомнилась Софья. — Может, насчет страховки? Трошки не доплатила…

Подняв косматые черные брови, он взглянул на нее, как на девчонку, ничего не смыслящую в жизни:

— С Бычкова всех согнали… А ты что, святая?

Всю дорогу думала Софья о хуторе. Из головы не выходили слова Лукича. Ой, как трудно свивать гнездо на новом месте! Григорий пятнадцать лет копейку к копейке откладывал. А сколько трудов!

В сельском Совете было шумно. Несколько человек, стоя у стола секретаря, о чем-то спорили, беспощадно курили. Софья поздоровалась и, узнав, что председатель у себя, подошла к двери. С минуту переминалась с ноги на ногу, не решаясь войти, хотя хорошо знала председателя, уроженца Синих хуторов. Все-таки неловко, может, там кто есть? Дверь неожиданно открылась и в ней показался сам председатель Иван Туркевич. Молодой, приземистый, в той же гимнастерке защитного цвета, в которой вернулся из армии.

— А-а, Ивановна! — весело произнес он. — Входите, давно жду.. Очень хорошо, что вы поторопились, а то чуть было в Князевку не уехал. Столько работы!

Софья опустилась на стул, положила на край стола узелок.

— Ну, наверное, догадываетесь, зачем вызвал?

— Думаю, скажете, — робко отозвалась она.

— Скажу. Конечно, скажу, — улыбнулся председатель. Он закурил и, придав голосу серьезность, продолжал: — Многих, как вы знаете, переселили. Хутора, как бельмо на глазу. Пришла очередь.

Софья потянула к себе узелок:

— И меня сгонять?

— То есть, как это — сгонять? — удивился председатель. — Никто вас сгонять не собирается. Будем планово переселять.

— Не в лоб, так по лбу, — сказала она и поднялась со стула.

— Да вы не волнуйтесь.

Но она как будто не слышала, стояла бледная, встревоженная. Большие карие глаза светились непонятным светом. Вдруг повернулась, заговорила, не то обвиняя, не то жалуясь:

— Ну, других сгоняете, так там — мужики! А я ж одна, как былинка в поле… Свет на мне клином сошелся, чи што?

Туркевич молчал.