Каменный пояс, 1985

Потом спрашивает: «А ты жене насчет ноги-то написал?» — «Написал, что ранило в ногу и, может, скоро домой приеду». — «Значит, не написал». — «А зачем ее раньше времени расстраивать?» — «И то верно, — говорит. — А про Сашку?» — «Ну, этого я, сам понимаешь, просто не успел еще. Ты ведь сам слышал, только сейчас договорились с тетей Машей».

На другой день отправил жене письмо: написал про Сашу. Но, как я узнал после, до дому оно почему-то так и не дошло…

Поезд остановился на каком-то разъезде, постоял с минуту и снова тронулся. Федор Иванович замолчал. Он вынул из портсигара папиросу, не спеша размял, но не прикурил, положил обратно. Я опять заметил въевшуюся в трещинки его заскорузлых пальцев черноту и вдруг ясно вспомнил, где я видел точно такие руки: я видел их давным-давно, еще пацаном, у безногого сапожника на маленьком сухоложском базаре в Свердловской области — в городке, где я родился и прожил свои детские годы. На своей крохотной тележке он закатывался в тень, под какой-нибудь навес, доставал из заплечного мешка немудрящий сапожный припас, инструмент и, подкручивая прокуренные махрой усы, бесшабашно-весело кричал: «Эй, народ, налетай! Подобьем, подошьем, марафет наведем! Починю — хоть в огонь, хоть в воду! Пятак за работу — и получай скороходы! Э-эх, всем богам по сапогам!..» У безногого сапожника были золотые руки, и работы у него хватало. Почти без перекуров он ремонтировал принесенную людьми обувь и то и дело ловко сучил нитки для подшивки и смолил их куском черного вара… Да, у него были такие же руки, как и у Федора Ивановича. Это от дратвы, от вара и дратвы.

— Короче, подлечился я, и списали меня, конечно, вчистую. Незадолго до этого Иван Лукич, с которым после разговора с тетей Машей мы стали большими друзьями, разыскал где-то для меня старенький протез, тесноват он был и ногу с непривычки натирал страшно, по все же это было лучше, чем костыли, хоть, правда, долго еще я без костыля ходить не мог. Получил я какие нужно бумаги и поковылял к тете Маше.

Она и Иван Лукич поехали на станцию.

Посадили они нас в поезд. Когда прощались, тетя Маша заплакала, да и Лукич тоже в карман за платком полез. Оставил я им свой адрес: очень они хотели приехать, когда война кончится, навестить нас с Сашей. Но больше я их не видел. Знать, не пощадила стариков эта война…

…Доехали до моей станции уже поздним вечером.

Вышли мы с Сашей на дорогу. На пригорке, километрах в трех, огоньки нашей деревни светятся. Держу его за ручку, да разве он спокойно идти будет! То присядет, то за каким-нибудь камешком наклонится, то к обочине за веточкой потянется. И все бормочет что-нибудь: говорил он тогда плохо, но я наловчился его понимать. Не знаю, сколько мы времени таким манером до деревни протопали бы, если бы не подвернулась попутная подвода. Доехали мы на ней до самого дома.

Смотрю, в окнах свету нет, — значит, жена еще с фермы не пришла. Поднялись на крыльцо, снял я висячий замок, который у нас сроду на ключ не запирался, вошли в дом. Передохнул, снял с Саши пальтишко, которое ему где-то тетя Маша достала, и пошел он сразу осваиваться в незнакомом доме: одеяло лоскутное разглядывает, скатерть щупает, спинку стула скребет — все ему интересно на новом месте.

И тут, каюсь, дело прошлое, пришла мне в голову такая неприятная мысль: а что, если жена меня совсем не так встретит, как я рассчитывал? Думаю: ведь, если хорошенько рассудить, ей в одном мне, безногом, радости мало, а тут еще чужого ребенка в дом привел. Но недолго мне рассуждать пришлось.

Дверь скрипнула. Слышу: «Феденька!» Я спиной к двери сидел. Повернулся неловко, костыль у стола стоял, зацепил его, он на пол свалился, как выстрелил. Руки она ко мне протянула, шагнула через него, голову мою обхватила, к груди прижала, целует, а на шею мне слезы капают. Тут и мне тоже словно в глаза песку надуло… Высвободился из ее рук, говорю: «Ну что ты, Люба. Все нормально, только нога вот…» Глаза у нее еще плачут, а губы уже улыбаются. «Эх, Федя, Федя! — говорит. — Неужели я такая глупая, чтобы из твоего письма ничего не понять. Как прочитала, что домой приедешь, сердцем поняла: неладно с тобой — здоровых-то сейчас домой не отпускают».

Обнял ее и говорю: «Люба, я не один приехал». — «Как не один? А с кем же?» Я посмотрел вокруг — не видно Саши. Говорю ей: «Наверно, в кухню забрел». Сходила она туда и вернулась с ним на руках. Спрашивает: «Кто это?» — «Как кто? Саша это!» — «Чей он?» — «Да я же тебе писал, Люба!» А она смотрит на меня и, вижу, ничего не понимает. Спрашиваю: «Ты из госпиталя от меня два письма получила?» — «Нет, только одно, в котором ты писал, что в ногу ранен».

Усадил ее рядом с собой и рассказал все про Сашу. Думал, она на меня все слезы истратила, но, пока рассказывал, немало их и на его долю досталось.

Потом искупала мальца, переодела в чистое белье, что после Гришутки осталось, накормила, приготовила постель и уложила. Он, видно, здорово намучился за день и скоро уснул.