Каменный пояс, 1989

Валера поднял было руку, но вовремя остановился. Сюрприз, похоже, переносился на более близкий срок. Рубашка и брюки — трудно даже сказать каких они были оттенков: от светло-серого «цементного» до угольно-черного.

Ему стало весело. Ползанье перед сараем, кувалда в огороде, череп, овцы — все перемешалось…

Он быстро, с настроением постирал рубашку и брюки в бочке, слегка окатился сам. Теплая вода припахивала тиной. Сон улетучился напрочь. Захотелось сделать что-нибудь этакое. Заорать во весь голос или застучать поленом по воротам. Он сдержал себя, но все-таки, пока сушилась одежда, решил слазить на сарай.

Валера забрался на крышу и встал на ней во весь рост. Новая Слобода сразу стала меньше, выгнулась чашей, ближние дома утонули в хлынувшей к ногам черноте. Лугов не было видно, но хорошо просматривался лес, который охватывал деревню. Был он смешанным — дубы да березы на склонах древних помельчавших оврагов, но далеко-далеко, даже днем едва видимый возвышался над зеленой чашей белым боком глиняный откос, на вершине которого росла гигантская сосна. Редко кто там бывал — такая это глушь. Валера представил: сейчас в той далекой стороне собрались те, кто не может выносить дневного света. Нечисть кружит хоровод вокруг морщинистого звероподобного ствола. Мечутся тени на деревьях, русалка свесилась с ветки и хохочет, путая средь зеленых игл длинные волосы…

Волшебный туман сказок обволакивал Валеру. Тряхнул узкими листиками вяз в переулке, и из-за него тихо вышел ученый кот. Бабушкин дом переступил с ноги на ногу, закряхтел, закружился на месте. Шевельнулись обвитые хмелем плетни, и невесть когда то ли услышанное, то ли прочитанное нашепталось Валере в уши: «И черти пляшут при луне»…

Он поднял голову к звездному небу и счастливо рассмеялся. Он почувствовал Землю — всю от начала и до края, ощутил, как она глыбой повернулась под ним и, набирая ход, все стремительнее закружилась в сверкающем потоке…

Очнулся Валера от гудка. По Волге медленно двигался рой ярких огней — к пристани подходил теплоход. Валера увидел над холмами розовую полоску. Он слез с сарая, надел почти высохшую одежду и пошел домой.

Он не стал стучать — просто забыл это сделать. Постоял немного, улыбаясь чему-то, посмотрел на распиленный сушняк, на ладони и толкнул дверь.

И она отворилась.

Владимир Карпов ПРИВЫЧНЫЙ ВЫВИХ Рассказ

Сухого кряжистого старика с морщинистым лицом и длинными белыми волосами Борис узнал сразу — он торговал билетами лотереи «Спринт» в переходе около центральной площади. Сидел неподвижно, как шаман, и монотонно, скрипуче повторял: «Счастливые билеты… За рубль — автомобиль…» Походил на Скупого рыцаря, точнее на старого гримированного актера в роли Скупого рыцаря. Юноша и девушка, присоседившиеся с ним за ресторанным столиком, как скоро выяснилось, оказались его сыном и снохой — миловидная такая окольцованная парочка! Впрочем, Юра, сын, был гораздо привлекательнее жены, если говорить о внешности, — с нежными, правильными чертами лица и не то печальным, не то безразличным ко всему отсутствующим взглядом. Таню, жену его, можно было скорее назвать броской. На улице таких сотни. Хотя вот оказался Боря с ней рядом — защемило дух, словно закусила она его своей этой общей зубастостью.

Борис пришел в ресторан с женой в знак примирения после очередной семейной размолвки. И было им немножко странно: старика лотерейщика они зрительно помнили, а их, актеров областного театра, довольно часто мелькающих на экране местного телевидения, не узнал за ресторанным столиком никто.

Разговорились. Старик сразу задал тон: при всей своей театрально-интеллигентной внешности неожиданно, с блатной даже бравадой, рассказал, как пару дней назад он хорошо поддал — слово это тоже не вязалось с его обликом, — открыл коробку «Спринта» и давай рвать билеты! Дома было четыре коробки — все изорвал! И ничего. Восемьсот рублей в трубу выбросил! Такой азарт в старике тоже трудно было заподозрить. Правда, по его словам, девять продавцов из десяти в городе знали, что в поступающей партии должна прийти машина, ловили выигрышный билет. И вот, подлая жизнь, попался он тому, десятому — только устроившейся новенькой женщине. А та, дура, конечно, упустила из рук…