Каменный венок

Прошли через рощу, сбежали на дно оврага, вскарабкались наверх и сели в черемухах, в ромашках на высоком обрыве над Волгой.

Тут ветерок, у нас по ногам кузнечики скачут, птички торопятся, пересвистываются, а на той стороне луговой - все ровно-зелено, куда глаз хватает. По Волге буксир длинные плоты тащит с избушкой, еле ползет... Пар столбиком взлетает из трубы и уже давно растаял, а тогда гудок до нас доносится, хрипатый, как от натуги, ему плоты трудно тащить. А из-за поворота ему навстречу - пассажирский, розовый подает гудок в ответ, густой, красивый.

И нам сверху, как птицам, все видно и кажется все это как игрушечное.

Натоптались мы, устали с самого утра от всей пестроты, от солнца даже до какого-то пустого приятного в голове кружения. День, что ли, такой длинный был или уж очень за зиму насиделся я без сапог - все при фабрике, без тихого разговора, теперь уж не знаю, и какими словами, не помню, а как-то само собой мне легко рассказалось, при чужой этой девчонке, чего другим не рассказывал, - какая во мне мечта, или стремление жизни. А в ту пору я много лет стремился какими угодно трудами пробить себе путь, сделаться машинистом при паровой молотилке. Вот именно при молотилке, и больше мне ничего и во сне не снится, а снится громадное поле, скошенное, и синее небо над ним. По самой середине этого поля стоит молотилка, стучит, бабы снопы подают, возы еще подвозят, полова метелью несется, суета, шум чисто сраженье, и всему этому делу мой паровик дает свою силу, и в самой точке нахожусь на своем месте я, а эта чугунная громадина из всех людей одного меня признает и слушается, а я один понимаю, чего она требует...

А эта моя слушает и только пришептывает: "Да... да..." - будто понимает. Жмурится на солнце заходное, маленькими кусочками от лошадки откусывает и шепчет: "Да... да..."

Молотилку эту я еще дома у помещика видел, и тем моя судьба решилась, и хотя потом я и на станцию ходил, видел поезда и паровозы, мне они показались ни к чему. Действительно, катится машина, куда рельсы уложены, тянет, крюком зацепивши, вагоны. Из окошек рожи выглядывают. Едут. А зачем? Ну, туда поехали, ладно, может, и правда вдруг занадобилось. Пускай. Нет, гляжу, и в обратную сторону паровоз такие самые вагоны тащит, народ обратно едет. Не было бы этого паровоза, они, скорей всего, сидели бы дома, что-нибудь делали, а не мотались взад-назад. Семь раз подумали бы, прежде чем в дорогу пускаться. Какое может быть сравнение с молотилкой? Сноп в нее закинь - из нее чистое зерно ручьем бежит прямо в мешок. Вот это уж чудо и действительная польза людям. Не то что в будке на колесах у окошечка сидеть, щеку кулаком подперевши!.. Что, скажешь, неправду говорю?

"Да... да... - жмурится, с ладони пряничные крошки подбирает и шепчет: - ...Да... да..."

И тут опять я понимаю вдруг то, чего я вовсе понимать не желаю: сидит на траве рядом со мной эта какая-то мухрышечка невидная, языком крошки подбирает с ладони, слушает меня, улыбается, как спросонья, и вот почему-то видно, что счастлива она до себя забвения.

И от этого я замечаю - подступает мне прямо к горлу окаянная моя жалостность. Будто не то я ее подло обманул, не то собираюсь. Значит, дело очень плохо - не иначе, она мне уже чем-то занравилась. А чем? Чего нашел, скажите, пожалуйста!

Облака плывут, солнце садится за рекой, за лугами - нам сверху на все стороны просторно видно, где еще свет светит, где тень ложится, а где в далекой дали полоской дождик идет.

- До чего же эти пряники умеют сладкие делать. Губы облизываю, а все сладко и мятой пахнет. Правда?

Потянулась ко мне, приоткрыла губы и дохнула.

Ну, правда, оказалось, мятой. И сладкие...

На следующее воскресенье Монахов меня стыдит, удивляется и на смех подымает, почему я не желаю идти на этот гулянный луг. Охмурил девку да и к сторонке? Так чего ты испугался больно скоро? Ай да Вася! И тому подобное.

Я ему ничего не объясняю, стараюсь, для вида, бодро усмехаться себе на уме, ложусь на койку, босые ноги на стенку задираю и наблюдаю, как шевелятся у меня пальцы. Сапоги начищенные стоят у изголовья, пропадают зазря.

К вечеру ребята в казарму собираются, и Монахов приходит - я все на койке лежу, пальцами шевелю.

- Ну как, сосчитать поспел?

- Уж совсем было счел, да вот ты меня опять сбил.

- Начинай сначала. Парочка очень из вас приятная: один пальцы считает, другая около мельницы дотемна простояла.

- Да ну?.. А кто ей велит? Шла бы домой.

- Да отчасти верно. Хотя если б и захотела, так и то трудно. Лодка у них общая. Ты лодку-то ихнюю видел? Ну - то-то. Баржа баржой. Ноев ковчег. Четыре девки выгребают, а еще пятеро напеременки ждут. Весла полпуда каждое. И как это они могут, и как еще до другого раза живы остаются удивительно.

Опять воскресенье приходит, и Монахов пуще меня увлекает вместе идти.

- Да чего ты, дикий человек, боишься-то? Чего заробел?

Я-то знаю, чего боюсь, да молчу, лежу, насильно себя на койке удерживаю - еле держу.

Вечером Монахов возвращается веселый и опять меня бодрит: