Каменный венок

Это совсем не означает, что я собираюсь завтра помереть. Или, скажем, прохныкать остаток жизни. Вовсе нет. Просто я способна трезво отдать себе отчет вот в каком простом обстоятельстве: прошла моя жизнь.

Секундная стрелка моей жизни с постоянно трепещущими на ее кончике событиями, крутыми переломами, неожиданными катастрофами - эта сумасшедшая стрелка, так неотступно своими торопливыми толчками всегда мчавшаяся у меня перед глазами, больше не нужна для измерения дней моих и дел.

Какие уж секунды! Теперь мне хватит неторопливо оторванного листка календаря на стенке.

Полная шапка лотерейных билетиков с предсказаниями судьбы на каждый день - некогда свернутых в тугие, такие волшебно-загадочные трубочки теперь пуста. Билетики развернуты, расправлены, прочитаны. Все до единого. Все уже исполнилось. Стало достоверным. Как прогноз погоды на прошлый год...

Все с тем же неясным удивлением человека, проснувшегося совсем не там, где заснул, я вижу ночную комнату, квадрат света от уличного фонаря на потолке, полку с книгами, Катин диван и шкафчик, старый, старинный приемник, гардероб, отгораживающий нас от общего коридора, и вижу себя в этой комнате тоже новыми какими-то глазами, и мне хочется спросить: кто я? Как я сюда попала? И я оглядываюсь. С закрытыми глазами. Моя самая обыкновенная жизнь, без великих дел и взлетов, мне сейчас представляется бесконечно длинным путем через какую-то каменистую равнину с зарослями, которую мне видно теперь, в конце пути, с пригорка или начинающегося подъема, что ли.

Я лежу и думаю ночью в полутьме, и потому, наверное, мне и равнина представляется как будто в сумерках, когда виден становится тлеющий свет даже самых дальних, полупотухших костров покинутых стоянок на долгом пути. Длинная, неровная цепочка оставленных стоянок около костров, обогревавших в дальние годы нас. Не меня - нас - всех моих милых, всех, кто были моими и были милыми, и потом умерли или ушли, а для меня остались навсегда у этих тлеющих еще костров, излучающих тепло, к которому тянутся мои руки.

Только не надо думать о том, что было сегодня, вчера. Подальше, подальше надо, ведь надо все вспомнить: кто я? Откуда? И как я сюда попала, в эту комнату. Осталась тут одна.

Я тихонько повторяю: Санька... Санька... - зову себя из прошлого.

Да, когда-то на свете была деревенская девчонка Санька - маленькая, белобрысая заика.

Эта девчонка и была я. Неужели я? А может быть, так получилось, что просто я откуда-то много чего знаю про эту девчонку?

Но все-таки считается, что это была я.

Наверное, так оно и есть. Но ведь Саньки все равно давным-давно нет. Нигде нет. Ее не существует. Только в моей памяти я вижу ее странным, двойным взглядом: знаю, что Санька делала, видела, думала. И одновременно вижу ее со стороны - издалека, из "сегодня"...

Роду своего я совсем не знаю. Неинтересно было прежде узнавать, а потом и спросить стало не у кого.

Даже мать не могу вспомнить, только голос помню, даже не голос, а как она меня откуда-то издали звала, а я дурачилась, пряталась, не откликаясь.

Главный человек моего детства был дедушка Вася, уже совсем на склоне своей жизни вдруг появившийся снова в деревне в нашей запустелой избе, где, кроме меня, никого в живых не оставалось, после того как бабушку увезли хоронить.

Мы с ним стали жить вдвоем, не помню когда, мне казалось, что всегда так и было; мы с дедом Васей - вся семья. Еще была сестра Нюрка, да та в городе, так что ее будто и вовсе у нас нет.

Дед Вася был громадный и еще сильный, но полуслепой, и потому, наверное, мы все время проводили вместе и он все рассказывал мне, вспоминал и, странное дело, смеялся над собой, а не жалобился, вспоминая ушедшее, даже мою умершую бабушку, которую он страшно любил. Он как будто только радовался, что она была такой чудной да молоденькой, что так все хорошо было когда-то и сам он добился исполнения своего несбыточного мечтания сколько лет плавал на волжских буксирах машинистом. Последним был "Муравей", и с него-то ему пришлось сойти на берег - из-за плохого зрения.

В деревне он был уже не работник, и мы всё придумывали, как быть дальше? И вот в то последнее наше с ним счастливое лето удалось ему в конторе, можно сказать обманным образом, наняться бахчу сторожить, а он дорогу-то под ногами плохо видел: через тени ноги поднимает - переступить, а об корни запинается...

Сам он ничего укараулить, конечно, не мог, но кое-как скрывал этот свой недостаток при содействии двух собачонок, как он сам выражался.

Степка и был псенок расторопный, звонкий, злой, как чертенок, веселый, ласковый, и неусыпный. Стоило кому-нибудь только подступить к дальнему краю бахчи, Степка весь сразу закипал, как котелок на огне, от негодования и мчался сломя голову разбираться, что там случилось, да с яростью такой, будто это у него прямо изо рта собственный его последний арбуз вырывают!