Каменщик, каменщик

- Неудачно ты, девочка, обменялась.

- Ужасно, папа, неудачно. Скверно. Даже не представляешь себе, как скверно. Гадко. Все гадко. Я сама гадкая... - Машенька вдруг тычется лицом в пиджак отца и плачет. Сколько мечтал об этом, и вот - пожалуйте... Но теперь старик напуган. - Ох, папа, все не так... И с тобой не так... Не надо было нам съезжаться. Разве ж я сквалыга? Просто жизнь собачья. За что ни бралась, все у меня выходило не в ту степь... А ведь не уродина, не дура. Говорили, способная. Говорили, завоюешь мир. Мужчины у тебя на посылках будут. А на самом деле я вкалывала на них, как негритянка... Отчего такая невезуха? Другие бабы и глупей, и уродливей, а их на руках носят. Чего мне не хватило?

"Женственности, - с горечью вздыхает про себя старик. - Всегда хотела настоять на своем, всех облагодетельствовать по-своему..."

- Вечно мне надо было вынь да положь, - будто слышит мысли отца Машенька. - Ждать и терпеть не умела. Ну что за дурацкая натура?! Вся жизнь прошла впопыхах: это не заканчивала, за другое принималась, и оттого ничего толком не успевала. Но ведь сколько на меня взвалили?! Сильная, вытянет. Посмотри на Гришека. Ангел! А ведь это я его тащу. Уже седой весь, а психология словно у юноши. Романтик. Подавай ему что-нибудь воздушное. Обычной жизни знать не желает. Даже денег зарабатывать не научился... Вот и разрываюсь я на всех, и никому от меня нету радости. Мама моей помощи не видела, и Витька, хоть женился, все равно какой-то заброшенный.

"При чем тут Витька? - недоумевает старик. - Чем худо Витьке? Мясо из рефрижераторов он ворует, а дачу ему оставила Бронька..."

- Заброшенный Витька... - плачет Машенька. - И ты, папа, тоже... Не хватило меня на всех. Выдохлась...

- Ну что ты, девочка?! Ты еще вон какая...

- Нет, папа. Скверны во мне, скверны мно-о-го! - рыдает Мария Павловна, и старик, утешая ее, чувствует подобие счастья, насколько это возможно вдовцу преклонных лет, лишенному угла и привычного уклада.

На этом чудеса не кончаются. Почтальонша приносит пенсию. Челышев кладет ее на потерявший былое сияние Женин холодильник. Но тут же в каморку врывается Машенька и возвращает отцу все двенадцать десяток.

Старик рад, что дочь разбогатела. Но теперь ему стыдно, что, боясь Машеньки, он не вручил почтальонше ее законного рубля. Впрочем, к чему омрачать такое доброе утро? И Челышев натягивает на ноги суконные, самолично когда-то купленные мокроступы "прощай молодость". Женя грозилась их выбросить, но не успела. Обычно она сама покупала старику обувь. Особенно хороши последние финские ботинки на белом меху. Но нынче в них ушел зять.

Экипировавшись куда легче, чем для балкона, Павел Родионович осторожно спускается по лестнице и медленно бредет незнакомой улицей, сосредоточенно ощупывая подошвами снег. Не дай Бог поскользнуться!

Сегодня Челышев полон любопытства к округе, к этому закудыкиному болоту, что, честное слово, ближе к Тьмутаракани, чем к Москве. Но почему-то эту местность влили в столицу и застроили разными - в крапинку и в шашечку, а то и просто серо-белыми пяти-, девяти- и двенадцатиэтажными коробками. Где-то должна быть названная по-чеховски "Чайкой" прачечная, куда старик, дабы не обременять Марию Павловну, несет рубахи. Затем - парикмахерская и продуктовый магазин. На первый раз достаточно. Все-таки совершается нечто вроде реанимации - воскрешение из полумертвых.

Но в стеклянном зале прачечной - духота, жарища, очередь часа на полтора, а под конец приемщица нагло кричит, что метки на воротнике (Машенька стирала в сердцах!) вытерлись, и четыре рубашки из пяти швыряет обратно. В парикмахерской потная сисястая девица, разя чесноком и чем-то еще, намекает подружкам: мол, клиент "негодявый". Небось, одни бритье и стрижка, а освежиться ни-ни...

"Действительно, морда у меня доисторическая, - с презрением смотрит старик в зеркало. - Словно по слабоумию побриться вспомнил, а помереть - забыл..."

Утомленный долгим обозрением своей внешности, Павел Родионович снова ползет по скользкому проспекту, который филоны-дворники и не думали посыпать песком. Страх сломать ноги переполняет старика, и он лишь чудом добирается до магазина.

В колбасном отделе хвост, в кондитерском - тоже, а в отгороженном винном закутке - давка, ругань: жадные трясущиеся руки суют через головы рубли и мелочь...

И снова скользкая улица, но теперь еще боязнь разбить бутылки и смять торт. Челышев не сладкоежка и торт купил только как вызов Филиному рассказу о долгожительнице: мол, какие мы ни какие, а до маразма нам далеко...

Однако он долго не может найти свой корпус. Как на грех, дома на его улице абсолютно одинаковые. Застревая на каждом полумарше, старик наконец взбирается на последний этаж, и такая прогулка ему тяжелей длинной войны.

- Гулена, - ласково укоряет отца Машенька, но по-прежнему на него не смотрит. "И мысли ее мимо меня..." - догадывается Павел Родионович.

Возвращается зять в новых челышевских ботинках. Он тоже сегодня странный, возбужденный, но не поймешь - от успеха или неудачи.