Каменщик, каменщик

- У нас есть еще... - мрачнеет зять, и старик , убеждается, что гражданин Израиля Вениамин Шнейдер считает своими родственниками только Токаревых Григория и Светлану, а также Челышеву Марию.

- Тогда в добрый час... - вздыхает Павел Родионович и за весь вечер не произносит ни слова. Новость переполнила старика, накачала обызвествленные сосуды и так раздула череп, что хоть стучи - никакого впечатления.

Приходит железнодорожник. Но Павел Родионович не замечает его и не слушает прожектов дочери, как бы исхитриться, чтобы Виктора прописали в этой квартире.

- Ничего не выйдет, - злорадствует зять. - Мы должны быть вне подозрений. А то придерутся, что жульничаем с жилплощадью.

- Но он - мой брат...

- Это безразлично.

- Я же велела выяснить! - раздражается Мария Павловна.

- А я узнавал насчет этих... - Токарев опасливо перекладывает оба вызова со стола на подоконник подальше от шурина.

- А вы не едете? - пропуская, как всегда, имя-отчество, спрашивает старика викинг.

- П-шш-л... - очнувшись, сипит старик и снова куда-то пропадает.

- Опять, Машка, он базарит. Спросить нельзя?..

- Может, поедем? - обнимает брата Машенька. - Страшно тебя оставлять.

- А чего! Я не пропаду. Мне много не надо. В руководство не лезу, ухмыляется викинг, забывая, что даже не доучился в десятилетке. - Получу, Машка, твою хату, с меня и хватит. Вот у нас в поселке был чувак, деревня деревней, а тут встречаю его - уже начальник внешних сношений чего-то этакого. Дают, говорит, ему хавиру в пять комнат, а он, понимаешь, не берет. Две ванны и два сортира хочет. Не могу, мол, с домработницей одними удобствами пользоваться. А я - мальчик не требовательный.

- Не получишь ты ни черта, - сердится Токарев.

- А ну вас всех! - кричит Мария Павловна и тут же плачет. - Иди, Витенька... Я что-нибудь придумаю. Я добьюсь. Иди. Голова трещит...

Слепому видно, что дочка на пределе, но старик и сам выдохся.

- Коматозное состояние. Ухожу в невесомость... - шепчет он и с трудом добирается до тахты.

"Отщепенство начинается с почтового ящика, - торопливо писал Токарев в распадающемся гроссбухе. - Ни календарей ЦДЛ, ни приглашений на концерты и сборища книголюбов, ничего. Раньше эту макулатуру, не проглядывая, отправлял в помойку, а теперь ее вроде как не хватает. Пашет же вообразил, что все у меня распрекрасно. Не верит, что бросать его, дряхлого, больного, мне вовсе не просто... Да и выпустят ли? Мы повисли между землей и небом.

Что будет, если влетим в отказ или нас продержат хотя бы год? А Пашет решил: захотели - уехали... Не поинтересовался даже, что случилось в Союзе писателей, когда я пришел за характеристикой для ОВИРа. А ведь они учинили надо мной всамделишную гражданскую казнь...

Возможно, когда-нибудь я об этом напишу роман или повесть, а пока несколько слов для памяти.

...Двадцать московских секретарей неистовствовали, кто как мог. Одни кричали, что я стал диссидентом и в этом нет ничего неожиданного. Они догадывались, что именно этим я кончу. Когда я пытался возражать, что никакой внелитературной деятельностью не занимался, другие секретари кивали: да, вы не диссидент, вы - антисоветчик. Недаром они давно не встречают моих статей. Поэтому, прежде чем выдавать мне характеристику, надо проверить, что я пишу. Возможно, я переправил на Запад клеветнические материалы.

Я отвечал, что по-прежнему занимаюсь критикой, а если меня не печатают, то виноват вовсе не я. Нет, вы, - возражали мне, - ваши статьи отвергают именно потому, что они антисоветские.

Третьи обзывали меня сионистом, так как бросаю страну, осуществившую братство народов, ради сомнительного шовинистического государства, в котором угнетают арабов. (Не мог же я им сказать, что еду в Америку. Они лопнули бы от зависти, хотя сами туда катаются по два раза в год!)

Четвертые, в основном прежние друзья-приятели, с кем выпил цистерну водки, угрюмо допрашивали, кто такой Вениамин Шнейдер. Что-то я прежде не упоминал о подобном родственничке. Детей от моих первых браков они знают, старика-тестя тоже. Но дети и Машин отец остаются в Москве. Какое же, простите, это воссоединение семей?! Самое настоящее разъединение!.. (А я не мог им сказать, что еду к родной сестре.)

Пятые улюлюкали: пусть себе уезжает. Нисколечко и не жалко. Выгоним таких (они даже не скрывали, что подразумевают евреев!) и воздух сразу очистится...

Шестые - это были секретари-евреи - особенно негодовали. Да как он смеет покидать родину!? Родину, которая его кормила, поила, воспитывала! Понимаю, сказал один, - детство у Токарева было нелегким. Его отца необоснованно репрессировали. Но ведь партия решительно осудила культ Сталина, и отец Токарева посмертно прощен. К тому же сам Токарев никакой дискриминации не подвергался. Напротив. Еще недавно чуть ли не в каждом номере нашего лучшего журнала появлялась либо его статья, либо рецензия. Его печатали, на мой взгляд, даже чересчур охотно.

"Как же, - подумал я. - Ты ведь у меня в ногах валялся, умолял написать о тебе хотя бы страничку".