«Каменщик, каменщик...»

— Чудак, ну куда ты от нас денешься? — сказал Токарев и воротился в комнату. Мария Павловна, всхлипывая, опять обнимала железнодорожника. Токареву стало скучно, захотелось, чтобы поскорей увезли тещу и он мог бы с чистой душой отлучиться из дому.

Марии Павловне тоже не терпелось рассеяться. Но сейчас уйти было некуда. Разве что в прошлое…

В последнюю военную зиму в нее были влюблены не только старшеклассники мужских школ, но даже ходячие раненые из госпиталей. Сам Валяба-Бокс, двадцатилетний главарь городской шпаны, непонятно, за что освобожденный от фронта, называл Машу «звездой счастья».

Но вот однажды в шахтерском клубе Маша наткнулась на Гришека Токаря. Они не виделись три года. Надька изредка навещала Варвару Алексеевну, но Гришек Челышевых избегал. Очевидно, не мог простить, что бросили стариков. А ведь если б не бросили, не жить Гришеку в этом сибирском городе и не кружить бы сейчас в вальсе очкастую тетеху. Тетеха была в платке, телогрейке, в ватных брюках и валенках. С виду — сторожиха или разнорабочая. Но Маша догадалась, что это — жиличка Токарей, недавняя лагерница.

Ясно было, что по своей воле Гришек Машу не пригласит. А почему-то захотелось проплыть с ним по этому душному, сырому бараку. Гришек очень переменился, вытянулся и не то чтобы повзрослел, но стал каким-то грустно-красивым, совсем непохожим на Бокса, его корешков и на этого бугая красного партизана! Почему она с ними, а не с Гришеком? С Гришеком все было бы по-иному, и сама Маша стала бы другой, не как сейчас: развязной, грубой, ненавистной самой себе. Было в Гришеке что-то жутко незащищенное. Пожалеть его хотелось. Такой худенький, некрепкий, вовсе для сибирской жизни негодный. Однако, не тушуясь, Гришек прижимал к себе нищенку и ничуть ее не стыдился.

«Конечно, честная бедность и все прочее…» — усмехнулась Маша и тут же вообразила, как сдрейфит сейчас очкастая, когда Маша на виду у всех обнимет Гришека.

— С этим мальчиком я когда-то дружила, — сказала она Боксу, тотчас поверив, что так оно было на самом деле.

— Слабец. Соплей перешибу, — буркнул Валяба.

— Только попробуй!

— А что пробовать?

Но Маша уже решилась. И едва однорукий зав клубом объявил: «Последний танец — белый вальс! Приглашают дамы!», она подбежала к Гришеку и с вызовом взглянула на очкастую. Та угрюмо потупилась, будто поняла, что белый вальс миром не кончится. И впрямь — Валяба и его дружки, угрожающе покачиваясь, уже поползли из барака в тамбур.

«Ну, Гришек, как чувствуют себя твои чистота и честность?» — чуть не спросила Маша. Она сердилась, что он оробел, ведет ее как деревянный, даже наступает ей на лодочки. А только что свою очкастую кружил не без форса. «Гордый, а трусоватый… Неужели я его не расшевелю?!» Маша вдруг, наперекор музыке, поволокла Гришека в угол, где на стуле висел ее армейский полушубок и стояли высокие, обшитые кожей, белые бурки.

— Помоги, — протянула Гришеку фетровый сапог. — Плохо налазит.

Несмотря на простоту военных нравов, Гришек покраснел, руки у него дрожали. Но Маша сияла. Теперь и очкастая, и Валяба со шпаной видят: Гришека трясет не от страха, а оттого, что Маша такая красивая.

«А я вправду красивая, — подумала она. — Ведь не сравнить же меня с их жиличкой?! Только бы Гришек в тамбуре не осрамился. Пусть хоть полминуты продержится, а там я его выручу. Я цыкну на Вальку, и он отлезет. Бокс со мной как шелковый…»

Прошипев иглой по бумажной наклейке, кончился вальс, и сторожиха с инвалидом стали выгонять танцоров из теплого барака в мерзлую ночь, где ничего не было, кроме пустого поля и жутковатого скрипа. Очкастая с удрученным, низко замотанным лицом ждала у двери, и Гришек промямлил:

— Жека, познакомься. Это — Маша Челышева…

Маша в ответ едва кивнула. В барашковой кубанке, в полушубке, стянутом кожаным ремнем, она казалась себе фронтовой девахой. Даже неловко было стоять рядом с этим чучелом в стеганых брюках.

— Выйдем поботаем…[5] — зевнул Бокс и лениво взял Гришека за ворот пальто.

«Оторвет…» — испугалась Маша, сначала пожалев не Гришека, а его ветхое осеннее пальтишко.

— Валька, не смей! — крикнула она без всякой угрозы. Бокс молча кивнул прилипалам, и они медленно, как бы тоже нехотя, стали крутить Маше руки.

— Гришек!., не бойся!., пугает!., ничего не будет!.. — захлебываясь, орала Маша: вдруг кто-нибудь смелый прибежит?

— Двигай. Чо стал? — равнодушно, будто не слышал, как вопит «звезда счастья», повторил Бокс и толкнул Гришека, но вдруг сам отлетел к стене.

— Только тронь, — мертвым голосом сказала очкастая и заслонила собой Гришека.

— У, припадочная… — промычал Валяба. — В рай захотела? Это счас. Это мигом… Покажь, куда пырять. Расстегнись. Чо через вату?..

В его руке чисто блеснула финка, больше похожая на хирургический, чем на бандитский нож. Маша съежилась, но тетеха даже не моргнула.

— Гнида, — бросила она Боксу, будто нарочно его подзуживала.

— Цыц, лярва! — взвизгнул Валяба, и Маша поняла: ему не по себе. Когда в руке финка, не подерешься, а на «мокрое» духу не набралось.