Камер-фрейлина императрицы. Нелидова

   — К величайшему моему сожалению, ваше высочество. Катерина Ивановна только что рассказала мне подробности об этой беде. И это надо пережить нашей великой княжне, такой гордой, такой исполненной чувства собственного достоинства, такой похожей на своего отца. Для меня всегда Александра Павловна была светлым духом нашей Гатчины, и как-то в душе я продолжал связывать её рождение с передачей вам, ваше высочество, Гатчины.

   — Да, да, Сергей Иванович, Александрина родилась у меня в марте, а в августе мы уже были в Гатчине. Можно сказать, что бедная девочка увидела мир из окон этого дворца.

   — Опять эти слезливые сантименты! Но где же Катерина Ивановна? Почему она не пришла вместе с вами?

   — Насколько я понял, Катерина Ивановна была уверена, что вы уже всё знаете — ведь великая княгиня пустилась в путь из Петербурга почти одновременно с ней. И теперь Катерина Ивановна, по её словам, решила ждать, если вообще понадобится вашим высочествам.

   — Ещё одно испытание моего терпения! Позвать её! Немедленно позвать сюда Нелидову! Обычные женские капризы и выверты!

   — Вы напрасно обвиняете меня, ваше высочество, в выдумках. Мне представлялось, что родителям великой княжны есть что сказать друг другу наедине, без посторонних ушей.

   — Нет, уже давно нет. Идёмте в кабинетец — там по крайней мере мы будем избавлены от вторжения посторонних. Вы пойдёте с нами, Сергей Иванович.

Опять эти ступеньки, лестницы. Окна, которые кажутся пейзажами, и виды за ними, похожие на картины. Строй дверей, когда хочется закрыться ото всего мира. Задёрнуть занавеси. Прижаться к спинке кресла. Её шаги. Лёгкие. Мелкие, с перестуком каблучков. Если бы вернуть... если бы...

   — Говорите же, Катишь, говорите!

   — Ваше высочество, на этот раз я не склонна винить императрицу. Она и в самом деле мечтала об этом браке, радовалась увлечению молодых друг другом. И потом такая честь — приезд в Петербург за будущей супругой самого Густава IV Адольфа.

   — Вы не в суде, мадемуазель Катишь. Мне не нужны речи адвокатов.

   — Я не была и не буду адвокатом в отношении императрицы. Но вы хотите знать правду. Любая — она лучше тумана недомолвок. Александра Павловна как ребёнок радовалась жениху. Кажется, во всём они находили общность вкусов. И потом одарённость великой княжны, её великосветские манеры, её царственная осанка, походка...

   — Не преувеличивайте, Александрина ещё дитя. Всего тринадцать лет.

   — Но она на глазах повзрослела. В ней проснулась королева, поверьте, ваше величество. Вам не понравился её портрет кисти Дмитрия Левицкого, на фоне Камероновой галереи Павловска...

   — Мне вообще не понравился этот выбор Павловска.

   — Но художник в этом не виноват. Сама же великая княжна словно увидена его внутренним прозрением. Величественная, несмотря на юность, мягкая и царственная.

   — Вы опять за своё, Катишь. Левицкий — ваша известная слабость. Но это сегодня не имеет никакого отношения к делу. Продолжайте же!

   — Государь, о чём можно рассказывать? Всё складывалось как нельзя лучше. Король открыто заявил, что о лучшей подруге жизни не мог и мечтать. Великая княжна не скрывала своего увлечения женихом. День помолвки они оба ждали как величайшего праздника, и...

   — Какое «и»? Именно причину мне и надо знать.

   — Неловкость наших дипломатов, и ничего кроме. Перед самым обручением они так неловко и неуклюже завели разговор о вероисповедании невесты, так категорично заявили о её религиозной позиции…

   — Но почему же не после помолвки?

   — Или ещё лучше — после венчания. Вы правы, мой государь.

   — Нет, нет, я исключаю перемену моей дочерью вероисповедания, и всё же — существует множество способов смягчить требования. Помочь взаимному чувству молодых людей.

   — Дипломаты их не нашли. Императрица узнала о разрыве, когда окончательное слово уже было сказано.

   — Где же она была раньше, просвещённейшая монархиня Европы? Почему за всем не проследила сама и вовремя?

   — Такого ответа, мой государь, я не знаю. Знаю только, что с императрицей случился лёгкий удар. У неё отнялась рука и стала непонятной речь. Её, как говорят, отнесли на её половину.

   — Шестьдесят семь лет — вполне подходящий возраст для такой старческой болезни. Она пришла в себя?

   — Не знаю, государь мой, но думаю, придёт. Её унесли в личные апартаменты Платон Зубов и один из его братьев.

   — Зубовы на посту. Впрочем, одному Платону с нею было бы и не справиться. Но что с женихом? Нет, сначала — что с Александриной? Почему она не приехала к родителям?

   — Императрица бы этого не допустила. Она сама переживает трагедию, как она выразилась, любимой внучки.

   — Теперь даже и любимой! Вы помните, Катишь, когда пришла на свет Александрина, императрица даже поморщилась и заявила, что всегда предпочитала мальчиков девочкам?

   — Конечно, помню, мой государь. Для великой княжны было сделано исключение.

   — Никакого исключения. Сомневаюсь, чтобы императрица вообще умела любить, тем более детей. Но что ж король?

   — Он ещё колебался, но приближённые настояли на его отъезде. И он уехал, делая оскорблённый вид, хотя в душе, я уверена, сожалел о случившемся.

* * *