Камера смертника

Я бы не удивился, если бы отец Василий оказался в прошлом, скажем, полковником ГРУ, или генералом ФСБ в отставке, который воевал в группе «Альфа», или кем-то в этом роде. По наивности, меня удивило это его отношение к преступникам. Была мысль, что он чувствует перед ними какую-то свою вину. Я написал «по наивности», потому что не сразу понял, да и не мог понять, что такое истинная вера и что такое истинная любовь к людям. А он по велению души и сердца – между прочим, не ставя в известность епархию, – взялся и делает свое дело так, как считает нужным.

Отец Василий рассказал, что в роду у него священников не было и что сам он принял сан, когда ему было за тридцать. Не очень он распространялся, что его подвигло на этот поступок, хотя я и пытался расспросить.

Интересный у нас разговор получался. Поначалу я чуть ли не каждой своей фразой сажал себя в лужу. А ведь отец Василий меня не поучал, не наставлял. Он просто немного ворчливо делился своими мыслями. Мы уговорили с ним поллитру водки под всякие домашние соленья, прежде чем отец Василий безапелляционно велел мне оставаться у него ночевать.

Помню, как я глубокомысленно соглашался со священником, что вера людям нужна, что им нужно помогать к ней приходить.

– Вот клюнет тебя жареный петух в одно место, так сразу и придешь, – отрезал отец Василий и опрокинул рюмку. Выдохнул, поковырялся вилкой в блюдце, подцепил кусочек малосольного кабачка и отправил в рот. – Можно в бога и не верить, а к людям все равно относиться по-человечески. А можно и верить, но отстраненно от мира. Тут, Борюша, другое надо. Надо, чтобы в тебе потребность открылась добро творить. Стараться помочь всем, до кого душа твоя дотянется, болеть за каждого, страдать. Я к вере-то давно пришел, а вот служить по-настоящему пошел, когда душа уже не терпела спокойно смотреть на мир вокруг. И когда я понял, что не могу иначе, что важнее нет дела, как людям помогать, тогда вот… Любить надо.

Я старался подобрать слова, чтобы поддержать тему, но они никак не находились. Подворачивались все какие-то избитые заезженные фразы или насквозь фальшивые. И хорошо, что я не нашел тогда слов, потому что они были лишними, а отцу Василию хотелось выговориться. Ведь сколько страшных лет он наедине с собой сострадал этим людям в черных лагерных робах…

– Ты вот небось жену свою будущую очень любил, когда женихались-то? Это ведь обычное дело. Любовь, готов на все ради нее, всем пожертвовать, все отдать, только бы ей хорошо было. А к другим людям? То-то и оно. А в душе у человека ко всему миру, к каждому человеку, каждой травинке, букашке – такая же любовь должна быть. И с радостью должно созерцать на этот мир, потому как он совершенен. Вот только беда, что мы не совершенны; нет у нас любви к ближнему, более как к самому себе. Не можем мы принять страдания ближнего как свои страдания, боль чужую как свою боль…

Хмель уже прилично ударил мне в голову. Наверное, нервное напряжение последних дней сказывалось, а может, и то, что на голодный желудок пили. Что там из закуски-то – бутерброды, соленья да сало копченое… Я слушал, а сам пробовал полюбить этих убийц, маньяков, насильников, садистов, террористов. Какая там любовь, когда рядом с ними стоять страшно! Я вот сегодня долго беседовал через два ряда решетки с Вертянкиным. Он ведь не самый отъявленный злодей на спецучастке – и то я жалости к нему не ощутил. А уж любовь!.. А уж к остальным!.. И очень муторно мне стало от этих мыслей на душе.

– Страшно, – сказал я вслух.

– А знаешь почему? – тут же спросил отец Василий. – Потому что ты в них себя самого видишь.

– Как это?

– Да так. Понимаешь, что сам мог на их месте оказаться, только обстоятельства не сложились.

У меня, наверное, заметно вытянулось лицо, потому что священник очень внимательно посмотрел на меня, а потом усмехнулся и похлопал старческой желтоватой рукой по плечу.

– Я имею в виду, что гнева в тебе много, гордыни. Ты ведь тоже агрессивен, потому что нет у тебя любви ко всем людям, а только избранная любовь к некоторым. А коснись тебя ситуация, так и ты бы мог, особенно если пьяным будешь, в драке кого-нибудь убить. Ведь и трезвого, бывает, посещают мысли, что убил бы такого-сякого. Бывает аль нет?

Я кивнул, потому что отрицать было бы глупо.

– Я ведь не говорю, что ты на них на всех похож, – примирительно заметил отец Василий. – Я только хочу сказать, что нет в тебе любви к ближнему, потому тебе и страшно. Ты беседовал с кем-нибудь из заключенных?

– Да. С этим, Вертянкиным, который по пьянке в драке несколько человек убил.

– Вертянкин? – Отец Василий повесил голову. – Десантник бывший. Знаю. Это моя забота, я его последняя инстанция перед богом. А ты-ка лучше поговори вот с кем…

«Олег Михайлович». Вот не понимаю я вас, журналистов, вы уж простите меня, Борис Михайлович, за прямоту! Обязательно вам нужно священника приплести. Чего вы их путаете с нашей реальной жизнью? Оставьте им старушек и их храмы, а мы давайте проблемы нашего общества решать нашим обществом.