Камера смертника

Сейчас он сидел передо мной после шестнадцати лет, проведенных здесь. Щупленький, с реденькими светлыми волосами и пронзительными глазами, смотрящими мимо меня куда-то вдаль. На лице не то улыбка, не то оскал, не то судорога.

– Скажите, Алексей, – начал я, – о чем вы со своими сокамерниками разговариваете по вечерам, когда у вас наступает личное время?

Сиротин сделал ныряющее движение головой и судорожно сглотнул слюну.

– Мы читаем книги, слушаем радио, – с готовностью ответил он высоким надтреснутым голосом. – Содержание хорошее, претензий к администрации нет.

– Вы не поняли, – постарался я придать голосу максимум теплоты. – Я журналист, пишу статью о вашем спецучастке, об осужденных, которые здесь содержатся.

– В содеянном раскаиваюсь, – быстро ответил Сиротин, и по его лицу в самом деле пробежала судорога. – Господь Бог нас не оставит, он всех нас любит и спасет. Он милостив, он всемогущ…

– Алексей! Сиротин! – окликнул я заключенного. – Посмотрите вы на меня! Я просто журналист, я просто хочу с вами поговорить. Вы же сами согласились на интервью со мной.

– Да, я согласен, – как-то болезненно улыбнулся Сиротин.

– Вы сколько лет здесь отсидели?

– Я отсидел… – со странной интонацией сказал Сиротин. – Я понес заслуженное наказание, я…

По лицу зэка снова пробежала судорога, а потом из глаз полились слезы. Безвольно лежавшие на коленях руки дернулись было к лицу, но остались на месте. А лицо корчилось в спазмах беззвучных рыданий. А сквозь них пробивались отдельные несвязанные слова:

– Дяденька милиционер… я больше так не буду, отпустите меня… домой… мама, забери меня, пожалуйста, я домой хочу… Я боюсь тут… один…

Я с ужасом смотрел на него. Каким-то краем сознания я вспоминал, что зэки частенько грешат тем, что разыгрывают истерики, помешательства. Но то, что я сейчас видел, не могло быть игрой. Это было самое настоящее помешательство, реальный мир подменился иллюзией детства. Слабенькая натурка, которая сидела внутри преступника, наконец через страдания пробилась наверх и овладела им полностью.

Инспектор, который находился между нами, строго приказал мне прекратить беседу и нажал какую-то кнопку. Наверное, от привычной интонации, которой был сделан предназначенный мне приказ, Сиротин мгновенно весь собрался. Какое-то неуловимое изменение произошло во всем: и в позе, и в выражении лица. Передо мной был человек, полный готовности беспрекословно выполнить любое требование. Только в его глазах, которые широко раскрылись и смотрели прямо на меня, стояла такая мольба, такой детский ужас, такая затаенная тоска, что у меня комок подкатился к горлу. Он встал там, огромный, живой, – и ни вздохнуть, ни выдохнуть. Я смотрел в глаза Сиротина и не мог отвести взгляда. Еще минута, полминуты… внутри у меня вместе с комком все перевернулось, сжалось, скрючилось ноющей болью где-то под ложечкой. Если бы не подбежавшие контролеры, которые быстро подняли заключенного и вывели из-за решетки, я не знаю, в каком бы состоянии сам вышел оттуда в коридор.

Все! Этот кончился. Наверное, отец Василий чувствовал, что Сиротин на грани сумасшествия; может, он поэтому и хотел, чтобы я с ним побеседовал, надеясь, что разговор со свежим человеком «с воли» добавит осужденному свежей струи жизни. А может, священник не почувствовал, может, пришло время – и сломалось внутри у Сиротина все. Лопнула последняя ниточка, которая связывала остатки его сознания, психики с реальным миром. И он неумолимо погрузился в небытие тихого помешательства. И с ним он теперь и уйдет в мир иной. А у охранников-то как все отработано, как глаз наметан…

Я выкурил сигарету в три затяжки и ничего не почувствовал. Как воздух вдыхал. Закурил еще одну и теперь уже почувствовал на языке горечь. Спокойно, журналист, спокойно. Сам же декларировал, что ты солдат средств массовой информации, что обязан быть на переднем крае… Вот он, передний край.

Как там испокон веков на войне? Лихие атаки, развевающиеся знамена, генералы впереди солдатских шеренг на белых конях. Фанфары! Да, а есть еще санитарные обозы и полевые лазареты. Есть тазы с грязным окровавленным перевязочным материалом и ампутированными почерневшими конечностями. Истошные вопли раненых, оперируемых без наркоза, падающие в обморок сестры милосердия из дворяночек. А еще – вонища, грязь, гной, пот, кровь, кал, моча… Вот и здесь так же.

Не знаю, почему в моем представлении возникли образы именно армии и войны семнадцатого-восемнадцатого веков. Наверное, потому, что в те времена очень большое внимание уделялось красоте мундиров, так сказать, парадному фасаду. Вот и я несколько дней назад стоял перед парадным фасадом нашего общества. Современное, передовое, активно интегрирующееся в мировую демократию, уверенно идущее по пути гуманизации. А что там остается в кюветах и на обочинах вдоль этой светлой дороги? А вот это и остается. Вот и иди, журналист, иди, обнаженный нерв общественной совести. Иди посмотри, составь собственное мнение, а потом донеси до людей.