Камера смертников

Бергер зябко передернул плечами — пора признать, что молодость давно прошла, разговор потребовал нервного напряжения, и даже удачное завершение беседы не заменит согревающей рюмки, восстанавливающей потраченные силы. С каждым годом приходится совершать все большее и большее насилие над собой, чтобы выдержать внутриведомственные интриги, негласные проверки благонадежности, войну, бомбежки, изматывающую работу мозга, лихорадочно ищущего решений задач, которые ставят группенфюрер Этнер и рейхсфюрер, а еще надо и заботиться о себе. Нет, не о быте — с этим как раз нормально, — а о будущем, и рисковать ради него. И неизвестно, когда более лихорадочно напрягается мозг — решая ведомственные задачи и зарабатывая очередную награду Этнеру или когда работает на себя? Наверное, второе.

Бютцов идет рядом молчаливый, задумчивый — хорошо, что он задумался! Покосившись на своего ученика, Бергер понял, — тот сделает все, чтобы вылезти невредимым.

Сейчас они вернутся в замок, выпьют по рюмке, снимут напряжение, поболтают о пустяках, но в голове у Конрада занозой останется сидеть мысль о письме. К вечеру он должен полностью созреть и сродниться с ней, тогда-то и надо продиктовать ему заранее продуманный текст…

* * *

Участковый, раненный в грудь под Москвой, страдал одышкой. Тяжело отдуваясь, он вел одетых в штатское оперативных работников госбезопасности по тропке, петлявшей между протаявшими сугробами. От его мятого бобрикового полупальто пахло нафталином, ушанка с потертым кожаным верхом была ему явно маловата, и участковый время от времени останавливался, снимал ее и, надев на колено, пытался растянуть — короткие остановки требовались ему еще и для того, чтобы отдышаться, скрывая свою слабость, которую он стеснялся показать. Понимая это, его не торопили.

Сегодня проверяли очередной дачный поселок в том квадрате, откуда выходила на связь немецкая агентурная станция. Большинство домов, стоявших за разобранными на дрова заборами, заколочены, сиротливо чернеют давно не мытые окна, забитые крест-накрест досками, торчат не подвязанные на зиму голые прутики ягодных кустов — кому сейчас есть дело до малины или смородины? Корявые стволы раскидистых яблонь мокрые, у корней блестит корка льда — уродятся ли в этом году на них яблоки или за лихолетье и тяжелые зимы выродятся яблони в дичков, давая по осени мелкие, кислые плоды?

Машину оставили около дороги, и в поселок отправились пешком, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания. Пусто кругом, только изредка доносится с пролегающей за лесополосой железной дороги гул проходящих тяжелогруженых эшелонов. Ни дымка над трубами домов, ни лая собак, только узкая тропинка между протаявших синих сугробов и шагающие по ней трое мужчин в штатских пальто.

— Почитай, второй год никто не живет, — в очередной раз остановившись, вздохнул участковый. — Одни уехали, другие работают, а тут и хлеба не найти, да и боятся люди в такое времечко в одиночку, друг к дружке жмутся.

— Ага, вместе теплее, — согласился один из оперативных работников, по фамилии Тукин. — На снег глядеть надо, следы сразу заметим. Сейчас ледяная корка сверху, веничком за собой не заметешь.

Они пошли дальше, внимательно осматривая каждый двор, дачные домики, сараи, лестницы, ведущие на чердаки. Сколько они уже проверили деревень, поселков, дач? И везде одно и то же — к вечеру начинали гудеть ноги, болели уставшие глаза и накапливалось раздражение от того, что опять все напрасно.

Встречались старики с ввалившимися щеками, до глаз закутанные в теплые платки старухи, дети, одетые в большие, не по росту телогрейки или перешитые из отцовского вещички, женщины с усталым, безрадостно потухшим взором — вот и все население. Какие тут немецкие агенты?!

Задавленный постоянной нуждой, непосильной работой, голодом и тяготами войны народ, почти нет мужчин, запустение, трудно добираться до Москвы, да и участковые милиционеры знают в лицо каждого и могут во всех подробностях рассказать о любом члене семы, как живут, кто у них воюет и где. Нет чужих, нет! Нет подозрительных, нет тех, на кого можно было бы обратить внимание!

Шагая следом за участковым, Тукин вспомнил подполковника Козлова. Похлопав ладонью по своей блестящей лысине, Николай Демьянович говорил:

— Ты мне головой за это дело отвечаешь, понял? Головой! Чтобы все на пузе пропахали, каждую дачу, каждый дом обнюхали, всех через частое сито перетрясли. Нет у нас права упустить их, понимаешь?

Тукин понимал. Обнюхивали, лазили, пахали, перетрясали, но пока безрезультатно. Кругом печать запустения, и ему все чаще приходила в голову крамольная мысль: будет ли кому потом, после грядущей победы, все здесь снова обживать, сажать овощи на огородах, взрыхлять землю у корней слив и яблонь, мыть уцелевшие стекла, сметать наросшую по углам паутину? Пожалуй, тут вражеским агентам прятаться не с руки — каждый чужой на виду, холодно да и не затеряешься. Однако проверять надо, проверять и проверять, день за днем, а время идет.