Камергерский переулок

– Это какая Настя? - как бы невзначай поинтересовался Прокопьев.

– Ну коротышка такая смешливая. Голова еще вечно платком повязанная. От ветра.

– Насчет поздравительных открыток вы правы, - сказал Нелегайло. - Мы ведь им всегда по случаю подносили коробки конфет. И цветы. А однажды я презентовал Людмиле Васильевне кинжал.

– Кстати, - вспомнил Прокопьев, - телефоны записывал тогда дядя Коля, Николай Васильевич. Людмила Васильевна ему диктовала.

– А он, наверняка, сейчас в Елисеевском, - сказал Прокопьев.

– Точно! - обрадовался Васек. - А мне как раз придется переть туда за бутыльками.

– Я там смогу привязать барбоса, - сообразил Нелегайло. - Верно, киндер-сюрприз Сергей Николаевич?

Собака кивнула.

И мы двинули в кафедральный московский магазин. В сверкающую сказку моего детства, в царство немыслимой и недоступной вкуснятины. Выяснилось, что в бывший кафедральный. Был он внутри будто осыпавшийся, облезлый. И содержались в нем два распивочных места с умеренными ценами.

Николай Васильевич обнаружен не был. Но в тесноте питейного места стояли и сидели люди знакомые по Столешникову переулку, по Копьевскому, а иные и по Камергерскому. Встреча с некоторыми из них не вышла приятной. Те еще были хмыри и ловчилы. Более в Елисеевский я не заходил. Кто-то предположил, что дядя Коля, видимо, отдыхает на Рождественке, в переулке над Сандунами, там осталась какая-то кафешка, где разрешают петь. Стали выяснять, кто теперь куда ходит. Драматические актеры, мхатовские, в частности, собеседуют в Брюсовом переулке в «Балалайке» Дома композиторов. Музыкальные же люди, от той же Оперетты и от Станиславского с Немировичем, предпочитают именно Елисей. Думские, всевозможные стряпчие и подьячие и прочие бюджетные господа гудят и славят мужика, шедшего с бараниной, неизвестно где. Хороша рюмочная между Консерваторией и Маяковским театром, но там запрещено курение. А многие отыскали места удовольствий у себя на окраинах вблизи благодарных жен, тещ и чад. Никакой драмы из-за эпизода в Камергерском не случилось. Но разговор наш в Елисеевском шел все же печальный. И тихий. Тихий, пока не вернулся к нам водила-бомбила Васек Фонарев, лохматый и босый, отоваривший себя бутыльками, но в раздражении чувств.

– Так что ты, Прокопыч, - зло спросил Васек, - делал тогда возле бочки у Каморзиных?

А я вспомнил, что все же одним ухом кое-что слышал о некоей бочке. И с присущим ему интонационным блеском говорил о ней на первом канале Александр Михайлович Мельников.

– А, Прокопыч? - это было произнесено уже с угрозой.

– Присутствовал, - сказал Прокопьев, видно, что сдерживая себя.

– Присутствовал! А при ком ты присутствовал? При миллионщике Квашнине! Вот при ком! Ты что-то кумекал по его делам! Ты в его команде, да? Говори!

– Мои дела не нуждаются в чьем-либо обсуждении, - сказал Прокопьев.

– Люди! Послушайте! - рука Фонарева вскинула пакет с бутыльками для стервы-полковника, слова его уносились в выси и глубины Елисеевского магазина. - Он продался Квашнину! Этому мироеду! Тому, кто купил и закрыл закусочную в Камергерском! Тому, кто хотел купить буфетчицу Дашу! Своды, разверзнитесь!

Пальцы Прокопьева сжались в кулак, мужчина он был жилистый, из крепких, от Фонарева через пару минут могло не остаться и бутыльков, я сказал тихо:

– Слушай, Василий, я долго не был в Москве. Чем закончилось следствие по делу Олёны Павлыш?

– А я при чем? - чуть ли не с испугом взглянул на меня Васек. - Опять я. А я-то здесь при чем?

– Она была вашей соседкой, - сказал я. - И вас должны были… или хотя могли поставить в известность…

– Никто не ставил меня ни в какую известность, - раздраженно заявил Васек. - И вообще я здесь затрепался. А меня ждет полковник, стерва!

И он решительно прошагал к выходу.

Минут через десять ушел и Прокопьев. Молча кивнул всем и ушел. Спрашивать его о каком-либо сотрудничестве с Квашниным никто не стал.

30

Олёна Павлыш пришла мне на ум случайно. Мне захотелось утихомирить неожиданную агрессивность Васька Фонарева, способную привести к мордобою. В Камергерском, в закусочной, на моей памяти драк не случалось. Вопросом о третьестепенном я был намерен увести соображения Фонарева подальше от Квашнина с Прокопьевым. Но почему я вспомнил Олёну Павлыш? И вышло так, будто я чем-то напугал Васька, вовсе не сострадание к жаждущей стерве-полковнику вызвало растерянность водилы и чуть ли не бегство его. Стало быть, история погубленной соседки не была для него третьестепенной? И значит, я все еще держал в голове случай с Олёной Павлыш… Неужели из-за того, что на одной из фотографий, предъявленных мне подполковником Игнатьевым, я увидел Андрея Соломатина? Неужели из-за этого? Из слов Фонарева следовало, что следствие не закончено и дело не раскрыто. Но какое убийство у нас раскрыто? Раньше можно было порасспрашивать о камергерских делах у Людмилы Васильевны, но где теперь Людмила Васильевна?