Камергерский переулок

Прокопьев подошел к зеркалу. В Долбню он собирался аккуратно и не изъяны в дорожном одеянии был намерен теперь обнаружить. Дядька ли он дряхлый, Фрол Федулыч ли замоскворецкий? Вот что ему захотелось тотчас же выяснить. Или удостоверить. Да нет, какой уж тут дряхлый дядька! Моложавый, поджарый, крепкий, в плечах - широкий (юношей занимался греблей, прежде чем увлечься лыжами). Да, именно не самый дряхлый и не самый согнутый из тридцатилетних. Иное дело к красавцам, в чем Прокопьев жил убежденным, отнести его было никак нельзя. Лицо свое считал неказистым. Не то чтобы оно было лошадиным, но, пожалуй, излишне вытянутым да еще и с толстыми губами, ну и нос завершался не слишком остро, не картошкой, правда, а крыжовиной. Впрочем, и у Сергея Сергеевича Прокофьева нос нельзя было назвать идеальным. («Эко куда заехал! С гением сравниваешь!»). Ну светлые волосы у Прокопьева были густые, чуть волнистые. Ну некоторые знакомые полагали, что у него выразительные карие глаза. То есть взгляд их приятен, добрый, что ли, пусть порой и насмешливый. Итого: не дряхлый и даже спортивный, не красавец, но из тех, терпеть кого можно. Не Квазимодо. Таково было сегодняшнее заключение Прокопьева.

Ну и что? Ради чего он подходил к зеркалу?

Зазвонил телефон.

Не заседать ли в комиссию призывают и немедленно?

Нет. Звонила Нина. А свой номер он ей не давал.

– Доброе утро, Сергей Максимович, это Нина Уместнова, если помните. Та, что с табуретом и табакеркой. Да, свой номер вы мне не давали. Я вчера проходила Сретенским бульваром, вас не было, но мою просьбу о номере телефона милостиво уважили. Вы мне не рады?

– Отчего же, - сказал Прокопьев. - Рад. Но мне сейчас уходить. По делам.

– Я коротко. У меня билеты в Консерваторию. Вы ведь любите и Прокофьева, и Стравинского. Вот их и будут давать вечером.

– Очень вам признателен, - сказал Прокопьев, - и чрезвычайно извиняюсь. Но вечером меня… Срочный заказ. Очень выгодный. Отменить его я не могу.

– Я вас понимаю, - протянула Нина, и в интонациях ее Прокопьев уловил растерянность, огорчение и даже обиду. Но тут же и услышал: - Значит, не судьба.

– Какая уж тут судьба, - сказал Прокопьев и сразу понял, что сморозил глупость. Надо было распрощаться и повесить трубку.

– Для вас не судьба, а для меня, может быть, и судьба… Я думала, что после концерта мы сумеем приятно провести время… Но раз вы не можете отменить свои труды, значит я для вас человек чужой…

Сладким был голос Нины, и сладкое желание возбуждала она в Прокопьеве. Отчего же и впрямь ради музыки и ночных приятностей не пренебречь выгодой срочного заказа?

– Да, Сергей Максимович, я для вас чужой человек, и приглашение мое для вас не заманчивее ложки уксуса. Но не откажите в моей просьбе… Выслушайте мое предчувствие. Вам следовало бы не увлекаться сегодняшними делами. Беда может случиться, Сергей Максимович, беда. Ну, если не беда, то бяки всякие и конфузы…

– Нет, - грубо произнес Прокопьев. - Отклонять заказ я не стану. Извините.

Номера телефона у нее не было. Но достала. И передала предчувствие. Или выполнила чью-либо просьбу передать предчувствие.

После недолгого молчания (Прокопьеву бы опустить трубку, а он будто бы все еще ждал неизвестного) Нина сказала:

– Сергей Максимович, - голос ее стал теперь нежно искательным, мечтание звучало в нем, греза девичья и ничего не осталось в нем от тревоги предчувствий, - а вдруг дела ваши сами по себе развеются, и вы сможете подъехать к Консерватории, а потом мы проведем с вами время, как вы пожелаете? Такое ведь не исключено?

В этом ее «не исключено» не было уже грезы девичьей, а было томление плоти.

– Не исключено, - буркнул Прокопьев.

И тотчас же отправился на Савеловский вокзал.

Поменял бумажки на монеты и двинул к автоматам пригородных касс. И тут началась всякая чепуха. Бяки обещанные. В ответ на его рубли с полтинниками из автоматов выскакивали билеты вовсе не до Долбни, а то до Трудовой, то до Яхромы, а то и до Вербилок. Деньги Прокопьеву транжирить не хотелось, а он все вгонял и вгонял монеты в отверстия касс, будто был одурманенный раб игровых автоматов. Живая продавщица билетов, по умонастроению Прокопьева сейчас - чуть ли не председатель Страсбургского суда, выслушав его жалобы, дала ему разумный совет: «Не обижайтесь вы на кассы, им и положено ошибаться. Яхрома и тем более Вербилки дороже Долбни, вы по билетам в те зоны и поезжайте. И кончатся ваши недоразумения». Недоразумения! Эта распрекрасная Нина, владелица табурета и табакерки, обволокла его мысли (а может, и действия?) сетью своих предчувствий, и теперь он что - должен будет тыркаться в коридорах недоразумений, неприятностей, конфузов и прибредет к беде? Ну уж нет! Сети следует разорвать, разгрызть их резцами английского аппарата «Скорпио»!

Прокопьев заскочил в отбывавшую долбненскую электричку, не имея в карманах билетов. Подачки касс он перед тем разорвал и клочья их развеял на рельсы и шпалы четвертого пути.