Камергерский переулок

В следующие дни в приемниках и телевизорах были обязательны сообщения, пусть и краткие, о движении всемирно известного ученого и запахопыта навстречь столице. Из Охотска вертолет доставил его в Комсомольск-на-Амуре, там Альбетова усадили в бамовский экспресс. В Тайшете его принял спальный вагон Транссиба. На многих станциях ученого приветствовали толпы, шумели одобрительно, преподносили шанежки с вишнями, груздями и кедровыми орехами, призывали к новым научным и гражданским подвигам. Некий конфуз произошел на станции Козулька Восточно-Сибирской железной дороги, западнее Красноярска. У этой Козульки в свое время сломался экипаж Чехова, путешествовавшего на Сахалин. На этот раз здесь по неизвестной и скорее всего таинственной причине были задержаны два встречных поезда. Козулька - место малолюдное. Но и тут ни с того, ни с сего образовалась стадионная толпа. Альбетов был уже утомлен вниманием масс, но в то утро его еще не угощали шанежками с творогом, дымящейся картошкой и жареными карасями, и он вышел к народу в радостном якобы волнении. Но на него даже и не глядели. Шанежки с криками: «Спасибо за то, что мы живем с вами в одно время!» дарили энергичному пассажиру из встречного состава. «Коэлья! - шепнули Альбетову. - Сам Коэлья! Объезжает завоеванную им страну!» Альбетов лениво принюхался к принимавшему жареных карасей, произнес брезгливо: «Коммерческий проект», поправил лиловый шейный платок, и удалился на свое спальное место.

До Екатеринбурга Альбетов ехал на глазах жителей страны. Его достопримечательности мелькали на экранах телевизоров. А после станции Красноуфимск Свердловской области информация о нем в СМИ напрочь прекратилась.

Будто он опять пропал и упокоился.

45

Соломатин был не в духе.

Ночь после выхода в Консерваторию он провел в квартире с окнами на Тишинский рынок. Та ночь вышла прекрасной.

А потом он ночевал дома. Они с Елизаветой повздорили. Ничего обидного Лизанька ему не сказала. Так, легонько намекнула о даже и не обязательном соблюдении правил их общения. «Не хочешь, ну и не надо…» - Соломатин нечто проворчал в ответ. И понимал: повздорил он не с Елизаветой, а сам с собой. Но дулся будто бы на нее.

Он был готов теперь протестовать, или даже устроить бунт. Против кого? Или против чего? А против унизительного положения, в которое он сам себя же и поставил. Сейчас оно казалось ему неприемлемым, нарушающим собственные установления последних месяцев. «Созрел! Услышал боевой клич!» Вот тебе и созрел. Для того, чтобы оказаться на содержании у содержанки!

Дни, когда он, как мужчина, как самец, не мог не быть вне Елизаветы, вне ее тела, вне ее воздуха и запахов, теперь признавались им безрассудными. Пусть даже - блаженно-безрассудными. «Казните меня! Четвертуйте меня! Но я без нее не могу» - было вполне приложимо к этому блаженному безрассудству. Как мексиканский ныряльщик в Акапулько, он без раздумий, без опасений разбиться о камни бросился с прибрежной скалы вниз, в глубины сине-зеленой воды с мелькнувшей лишь на мгновение мыслью: «А там разберемся!»

Вот теперь он и разбирался.

Елизавета, возможно, понимала суть и необходимость его раздрызга и, хотелось верить, не звонила из деликатности. А впрочем она могла заниматься теперь шопинг-терапией в Третьяковском проезде, отвлекая себя от мыслей о кавалере из слесарей-сантехников.

Итак, он был содержант (слово какое-то дурацкое, но не альфонс же, не альфонс, альфонс - это уже профессия, а он согласился стать содержантом любимой им женщины, да и пока содержание это выразилось лишь в покупке Елизаветой нарядов, дорогих правда, для выходов их вдвоем на публику). Но все равно - содержант, раз согласился стать им. И по-прежнему оставался слесарем-сантехником. Водопроводчиком то бишь.

Легкое пожелание Лизаньки подыскать себе иную работу, возможно, и с ее помощью более… ну как бы сказать… более… ну ты меня понимаешь… и вызвало первые протесты Соломатина. «Может, ты боишься, что на ваших светских лужайках от меня будет нести унитазом?» - проворчал Соломатин. И потом хмуро молчал.

Он созрел. Он отошел от комплексов своего краха. Он готовил себя к подвигам или хотя б к предприятиям, какие принесли бы ему положенное судьбой место в обществе и деньги. А его, личность самодержавную, желали, пусть пока мило и ласково, направить в некий благополучный (для кого?) житейский коридор, в трубопровод, в котором он смирно или наоборот, по указанию диспетчера, ретиво потек бы югорским газом, необходимым для обогрева чьей-то натуры. То есть, понятно, чьей. Или бы его со временем превратили в радостно-тявкающую домашнюю собачонку с отвратительной мордой мопса.

Следовало немедленно, сейчас же выбраться из этой дурацкой истории. Но как? Выход был единственный. Прекратить и навсегда отношения с Елизаветой.