Камергерский переулок

Впрочем, соображения об Охотске недолго держались в моей голове. Другие события вытеснили их. И само раздражение, вызванное словами детективной дамы, стало казаться мне глупым. Или хотя бы неуместным. С кем я отважился спорить, пусть и в мыслях!

Однако, осталось во мне некое предчувствие. Все же не случайно, наверное, вспомнился мне Охотск. Не случайно! Вот-вот что-то в Охотске или его окрестностях должно было произойти. Может, нефть там обнаружат, или забьет газовый фонтан. Или дорогу начнут протягивать к океаническим водам из Якутска через хребет Джугджур. Из наших СМИ нынче узнать что-либо об особенностях существования уголков отечества невозможно. Поглядеть на Мальту, на реку Иравади в стране Мьянма, на поедателей червей и гадов в Таиланде - это пожалуйста, туда отправят рекламных путешественников туркомпании или охочие посольства. А вот каких-нибудь Ярансков, Солигаличей или Охотсков будто и нет в реальности. В помине они окажутся, если только в них пожалует с визитом президент (патриарх тоже станет поводом) или же в них случится чрезвычайное происшествие с пожарами, наводнениями либо убеганием от суши льдины с двумя сотнями любителей зимней рыбалки. Вот однажды и вблизи Охотска упал вертолет, его разыскивали, и мимоходом показали здешние берега, леса, скалы и прочие красоты не хуже крымских или турецких, только что куда более прохладные. Нынешнее мое предчувствие обещало, что на днях в окрестностях Охотска произойдет нечто не обязательно печальное или трагическое.

А в Москве тем временем замечалось некое утишение культурной и общественной жизни. Будто бы город готовился к зимней спячке. Или к декабрьским полудремотам. Или к каникулярным отлетам сливок, элиты, бомонда, а с ними и просто имущих в теплые и горные края. Сурки, по слухам, уже задрыхли. Доллар, всхлипывая, потихоньку, по копеечке, усыхал. Пробки рассасывались медленнее. Но впрочем, эти впечатления, вполне возможно, были связаны лишь с моими собственными позевываниями и ожиданиями гололедов и клейко-реагентного мыла на тротуарах. Как некогда хороши были зимы в Москве! Лыжни в Сокольниках и Останкине заманивали на свои подъемы и спуски, снег скрипел под ногами, горячие пончики в сахарной пудре со стаканами кофия отогревали нутро прогуливавшихся в парках, бомжи не утопали в сугробах. Да…

Эко я разнюнился. Возрастное ворчание! И нынешней зимой, небось, в Останкине и Сокольниках будут носиться жизнеупорные лыжники, а пончики им заменят энергетически-свирепые «Сникерсы» или «Твиксы». А пока же и отопление в Москве не включали, обещали, впрочем, что вот-вот включат, и никакие трубы, даже и в самых проблемных местах, лопаться себе не позволят.

А вот здание номер три по Камергерскому переулку по-прежнему находилось в отсутствии. К новому состоянию Камергерского граждане привыкли, и обсуждать диковинное, по первым чувствам, явление считалось уже дурным тоном. Иногда, правда, в публике возникали вялые разговоры о каких-то заседаниях Государственной экспертной комиссии, но тут же эти разговоры и кончались. Известно было, какие толки бывают из подобных комиссий, а уж после погибели Севы Альбетова эту комиссию и вовсе следовало бы прикрыть.

Я в Камергерский не заходил, не было нужды. Однажды встретил на Тверской Васька Фонарева, водилу-бомбилу. Логично было бы услышать от него слова, взволнованные или таинственные, о событиях в квартире Олёны Павлыш (напомню, Васек проживал со своей стервой-полковником этажом ниже Павлыш). Но Васек, в некоей даже растерянности, заговорил о пловце. Будто бы он, Васек, дважды в последние дни видел пловца. При этом в воздухе, а не в воде. И в воздухе особенном, как раз на месте Отсутствия. Пловец этот не саженками, какими Васек пересекал Оку вблизи Касимова, а способом брасс или, может, баттерфляй пытался одолеть какую-то воздушную преграду. Васек видел только голову, плечи и руки пловца, но, наверное, у того имелось и туловище с ногами или хвостом. Пловец мучился, совершал волевые движения руками, но так никуда и не мог уплыть. Оба раза видения пловца Васек наблюдал по пять минут, а потом пловец пропадал. «К чему бы это?» - спросил Фонарев. Внятного ответа он от меня не получил и отправился в Елисеевский магазин.

А я не сразу, но вспомнил, что горельеф «Волна» Анны Семеновны Голубкиной, исполненный ею для Шехтелевского фасада имел и второе название. «Пловец». Искусствоведы писали о романтическом образе пловца, боровшегося со стихией. Собственно говоря, горельеф был козырьком правого входа в здание. Но Шехтель накрыл его еще и геометрическим козырьком. Ваську Фонареву скорее всего в пятиминутных видениях являлся лишь пловец, вернее, его голова, руки и плечи. Пловец, хоть и воздушный, явно имел отношение к пропавшему зданию и, видимо, пытался вырваться в бытие города из отсутствия и неволи.

Впрочем, Васек, касимовский водила-бомбила, мог о своих видениях и наврать.