Камергерский переулок

– У меня, Андрюшенька, нет никаких гламурных подруг, - сказала Елизавета с печалью. - Приятельницы есть, а подруг нет. К тому же верен закон - не ходи за покупками с советчицами, они конкурентки и злыдни, домой привезешь всякую дрянь. А я теперь больная, избалованная и извращенная, если не куплю какую-либо вещицу, хоть бы и маечку с блестками, - день пустой. Ты? Ты, любовь моя, в другом измерении. Но придется тебе забыть об обмороках.

– Я не тряпичник! Ни в какие магазины с тобой ни ногой! - заявил Соломатин так, словно бы принародно зачитывал один из параграфов Декларации о независимости.

– Хорошо, хорошо, - заспешила Елизавета и руку положила Соломатину на живот. - Будет по-твоему.

Однако с ходом времени твердость Соломатина стала пластилиновой.

Елизавета ни о каких магазинах с ним более не заговаривала, обновками не хвасталась, но убедила Соломатина участвовать в ее культурной программе. И вот каждый вечер, когда не было нужды являться на службу в Брюсов переулок, Соломатин сопровождал ее в театры и на концерты. Бывали они и на вернисажах, посиживали и в кино. После исчезновения дома номер три по Камергерскому переулку театралов и любителей послушать музыку в залах в Москве вроде бы поубавилось. Да и те, что шли на вечерние действа, полагали, что рискуют, вдруг и зрелищное учреждение, какое они отважились посетить, возьмут и уволокут неизвестно куда. Соломатин знал, что за бочка такая «Бакинского керосинового товарищества», и потому ни о каких рисках не думал. Риски его поджидали совсем иного свойства. Соломатин был консерватор. А в театрах его стали угощать лакомствами, переварить какие он не был в состоянии. «Болдак! Сплошной Болдак!» - повторял Соломатин. Болдак был какой-то наглец из болотной провинции явившийся приучать Москву к мировой культуре. Исполнители «Чайки» в его дрессуре, губя тексты Антона Павловича, выглядели лишь акробатами разряда ниже третьего. Да что Болдак! И своих коммерческих трюкачей, своих любителей потоптаться на чужих пьедесталах хватало. Сносными выходили лишь музыкальные угощения. Но и тут со временем Соломатин заскучал. Меломаном он не был, хотя иногда и отходил душой при звуках Моцарта, Баха, даже Стравинского, но предпочитал услаждать себя музыкой дома. Однако обижать Елизавету ему не хотелось. Барышне вечерние выходы с ним даже и на Болдака нравились. А Соломатин любовался ею и в залах, и в фойе. Наряды же каждый раз ее преобразовывали новые и явно доставляли ей (заметно, что и мужчинам, глазевшим на нее) радость. Соломатин никак не оценивал вслух ее приобретения, а ведь чувствовал, что подруга язык прикусывает только, чтобы не назвать осчастливленный ею магазин и от «кого» произведение искусства. Сам же он в фойе иногда ощущал себя скверно, полагая, что все, и господа, и дамы, поглядывают и не на Елизавету с ее нарядами, а на него, причем с брезгливостью. «А вам-то что? А вы-то кто такие!» - вскипало в Соломатине. Однажды в соседнем с Брюсовом переулке он, понаблюдав за тем, как пухлый мужик изображает и Счастливцева, и томную полногрудую помещицу Гурмыжскую, вынужденную продавать лес, и как шумят купцы, лес желающие приобрести, упакованные в костюмы Бэтменов и Суперменов, не выдержал и шепнул Елизавете: «А давай-ка я завтра схожу с тобой в магазин. Уж больно платье на тебе сегодня замечательное!»

Елизавета чмокнула его в щеку и в момент монолога застенчивого трагика Несчастливцева, мальчишечки совсем, поучавшего героиню, зааплодировала, вызвав недоумение публики и внезапные поклоны артистов. И вовсе не платье было на Елизавете, Соломатин сморозил, а зеленая блузка из муслина и льющаяся до икр юбка, а между ними широченный ремень с пряжкой, украшенной, вполне возможно, и не стразами. Камни эти взблескивали в полумраке зала, как и глазища Елизаветы. Да что там платье или блузка! Хороша Елизавета в любом наряде! Таково было нынче состояние Соломатина, окажись рядом Веласкес с кистями и мольбертом, тот сейчас же взялся бы за полотно «Сдача Бреды».

Впрочем, Лизанька, умная барышня, Соломатина не торопила. Не обязательно завтра, а когда-нибудь… вообще… Мало ли какие мысли могли прийти Соломатину при виде подушек-грудей помещика-помещицы, по причине плохой дикции орошавшей(шего) сцену слюной. В горячности пообещал тогда сопровождать подругу в магазин, а теперь об это жалел… Но вот выпал снег, и у Елизаветы возникла необходимость приглядеть сапожки. О сапожках как бы между прочим было сказано Соломатину, и он кивнул. «Поможешь мне выбрать?» - «Выбирать я ничего не буду, а просто постою рядом…»