Камеристка

— Эта кровь чудотворная! — крикнула женщина с просветленным взглядом и оттолкнула меня. Люди танцевали, как одержимые, вокруг места казни.

Теперь месье Сансен занялся своими делами. Он уже начал по старому доброму обычаю палачей продавать одежду своей жертвы тому, кто больше даст.

— Как когда-то на Голгофе, — пробормотала мадам Турнель.

Треуголка короля, похоже, принесла палачу больше всего барышей. Ленточка от волос да локоны казненного продавались также хорошо. Коричневую накидку Сансон разрезал на мелкие кусочки и раздал людям.

К ирландскому священнику, к счастью, никто не приставал.

Он прошел мимо меня, губы у него тихо шевелились; он молился, наверное, за душу короля. Мы подождали, пока жандармы положили труп Людовика и его голову в большую корзину из ивовых прутьев, подняли ее на стоявшую наготове повозку и уехали.

Как рассказывал позже его верный слуга месье Клери, в свои последние часы перед казнью король был очень спокоен и собран:

— Он отказался прощаться со своей семьей. Он хотел избавить ее от этой боли. — Верный слуга боролся со слезами. — Потом его величество отдал мне свое обручальное кольцо и попросил передать его королеве как его последний прощальный поцелуй.

Мадам дю Плесси держала руку Клери, когда тот, всхлипывая, добавил:

— В заключение его величество приказал мне еще сказать всем последнее «прости».

Тут выдержка покинула всех нас, и мы дали волю слезам.

На следующий день в «Друге народа» писали:

«Покойника отвезли на кладбище Святой Мадлен, где уже до исполнения приговора вырыли глубокую яму, чтобы в ней исчез „Людовик Укороченный“».

«Это прозвище, как и «Людовик Безголовый», пользуется большой популярностью в революционных кругах», — писал английский посол своему королю.

Голову и тело гражданина Людовика Капета положили в простой сосновый гроб, в каких хоронят умерших в приюте для бедных. Его погребли без всякой похоронной церемонии и без молитвы. Могильщики бросили негашеную известь на гроб, чтобы останки короля разложились быстрее.

Газеты писали — и это нужно было принимать буквально — «Людовика Капета стерли с лица земли». Могилу в заключение закопали и сравняли с землей. До сих пор ни доска, ни крест, ни надгробный камень не напоминают о Людовике XVI.

Глава сто девятая

Грустные и подавленные, мы вернулись в Тампль. Мария-Антуанетта с каждым днем становилась все худее. Ее платья мне приходилось несколько раз ушивать. Стражи наконец заволновались, как бы заключенная не умерла раньше времени. Поэтому они по собственному почину велели подавать ей в обед бульон из говядины.

Королева больше ничем не интересовалась; она пребывала в скорби и до самой смерти носила только черное платье. Она почти все время рыдала. Неделями Мария-Антуанетта не покидала свою комнату и не переносила ни одной живой души рядом с собой. Когда мадам Франсина пыталась привести к ней дофина или Марию-Терезу, она была недовольна.

Администрация города по ее просьбе предоставила ей лохань для купания. Теперь, после смерти ее мужа, ей поставили еще и клавикорд.[75]

— Уж не мучает ли их совесть? — горько рассмеялась мадам Франсина, и сама же ответила на свой вопрос. — Нет, конечно нет, Жюльенна. У этих людей совести нет. Просто они не хотят, чтобы она до своего процесса увяла, как цветок, который поставили в вазу без воды.

Но в один день королева вдруг преобразилась. Она велела мадам Франсине причесать ее и накрасить, выбрала платье, которое несколько скрывало ее худобу пышными рюшами на юбке и корсаже, а также волнами кружев у выреза платья. Глаза у нее сияли. Причину этого мадам дю Плесси узнала от самой королевы.

— Ее величество снова обрела надежду. Она думает о побеге.

Я удивленно покачала головой; у меня были очень большие сомнения в исполнимости такой идеи. Охрана в Тампле была очень строгая.

Дамы дю Плесси, Турнель и Кампан, а также ваша покорная слуга, хотя и могли выходить из Тампля в любое время — нас ведь народный суд оправдал, — и официально мы считались камеристками и воспитательницами королевских детей. Всякий раз нас самым тщательным образом обыскивали, не проносим ли мы запрещенные предметы. Но один из надзирателей, Тулан, убежденный приверженец революции и враг монархии, изменил свое мнение после того, как долгое время пробыл в непосредственной близости от королевы.

Он разглядел в Марии-Антуанетте отважную женщину, она всегда была дружелюбна к своим стражам; к тому же его тронула ее глубокая скорбь о смерти ее супруга.

Так месье Тулан начал строить планы.

— Я ручаюсь за успех, — уверял он, — и мадам Елизавета с детьми смогут целыми и невредимыми покинуть Тампль.

Сначала королева отнеслась к этому в высшей степени скептически.