Камероны

Мэгги поняла, что он прав: вся их семья вовлечена в эту историю, и теперь они должны держаться вместе.

– Тогда выйди к ним, Гиллон, иначе они ворвутся сюда. Не думаю, чтоб они тебе что-нибудь сделали: они, наверно, даже не знают, чего хотят.

Гиллон подошел к двери и остановился. Толпа вопила все неистовей.

– Если мы выйдем всей семьей, они только больше взбесятся, – сказала Мэгги. Гиллон кивнул. – Так что иди один.

Он продолжал стоять у двери, и она подошла к нему и положила руку ему на плечо.

– Иди же, Гиллон. Л как вести себя, сам сообразишь. – Она просунула руку за его спиной и нащупала щеколду. – Тянуть не стоит – этим ничего не выиграешь, – сказала она и приподняла щеколду; дверь приоткрылась, и Гиллону ничего не оставалось, как выйти и предстать перед толпой.

Передние, увидев его, умолкли, иным стало даже стыдно. Потом увидели его и в задних рядах, и крики прекратились – скоро слышно было лишь шарканье кованых башмаков по булыжнику, когда кто-то передвигался, чтобы лучше видеть.

– Ну, зачем же вы сюда пришли? – громко спросил их Гиллон.

Настоящая толпа, если у нее нет лидера, рано или поздно выдвигает его из своей среды, но у этой толпы не было лидера и не было намерения его выдвигать. Гиллон понял это и вдруг почувствовал себя совсем как там, в Брамби-Холле, когда слова сами полились из его горла. Он спросил, зачем они пришли и что они думали найти или получить, и они молчали. Там, на маленькой площади перед Обираловкой, каждый их крик отдавался от стен, гулом наполняя воздух, а здесь ветер, налетевший с Горной пустоши, уносил все звуки вдаль.

– Подпиши бумагу, Камерон, – наконец, выдавил из себя кто-то.

– Шахты открыты. Всякий, кто хочет подписать бумагу, волен это сделать. Но вы хотите, чтобы я первый подписал, – так не просите меня об этом. Не просите и о том, чтобы я простил вас.

Некоторые из рабочих опустили голову и уставились на камни и булыжники мостовой. Кое-кто, стоявший с краю, повернулся и пошел прочь

– Дети у нас голодные, друг, дети плачут.

– А вы думаете я не слышу, как они плачут по ночам? Я тоже начинаю плакать, но начинаю и кое-что понимать. Я не собираюсь сдаваться, чтобы легче было потом сдаться вам. Вопрос ведь как стоит: хотите вы, чтоб вами правил закон, или хотите всю жизнь плясать под дудку хозяев?

К этому времени и остальные Камероны вышли на улицу. Если какая-то сила и объединяла доселе толпу, сейчас она исчезла. И толпа – хотя это была масса, коллектив – стала слабее одного сильного человека.

– Если вы хотите подписать «Желтую бумагу» и получить еду для ваших детей, вы знаете, куда надо идти. Но знайте и другое. Мой сын Джем никогда уже такой бумаги не подпишет. И я никогда ее не подпишу.

После этого толпа распалась. «Раскляклась», как сказали бы в Питманго, – дух из нее выпустили, и люди побрели прочь, никто даже не обернулся. Гиллон и вся его семья смотрели им вслед, и, когда народ потек вниз с холма – кто в одиночестве, а кто группками, – они открыли дверь и вошли в дом.

– Так ты и в Брамби-Холле разговаривал, пап? – спросил Сэм.

– Нет, хотелось бы мне так разговаривать, да не вышло.

– Ох, папа, Джем так гордился бы тобой, если б слышал тебя сегодня, – сказал Роб-Рой. – Это для него было бы лучше любой заупокойной службы.

– Ага, он был бы доволен, – сказал Эндрью.

Мэгги подошла к Гиллону.

– Ты был прав, а я не права, – сказала она. – И держался ты так хорошо, что лучшего почти и желать нельзя.

Они считали, что мистер Селкёрк пришел к ним, чтобы поздравить Гиллона. Но они ошиблись. Через два-три дня после похода на гору несколько рабочих, не в силах больше видеть лица своих детей, глядевших на них из постелей, где они лежали совсем ослабшие и больше спали, чем бодрствовали, забывая во сне про голод, образовали Бедственный комитет, куда любой человек мог прийти и заявить, что его семья погибает от голода. Если Комитет соглашался с представленными доводами, человек этот мог пойти в Обираловку и открыто, нимало не роняя себя в глазах жителей поселка, подписать «Желтую бумагу» и принести домой корзинку с едой.

– Вот она, Гиллон, – сказал Генри Селкёрк, – трещина в плотине, течь в дамбе. Такова, Гиллон, жизнь. Ни один голодный не в силах вынести запах жира на сковороде у соседа – либо он убьет его, либо присоединится к нему. И по моему скромному мнению…

– Я не знала, что у вас скромное мнение, мистер Селкёрк, – вставила Мэгги.

– …люди скорее присоединятся к нему. Но может, у вас есть чем заткнуть брешь?

Гиллон отрицательно покачал головой. Он считал, что достиг в своей жизни рубежа, когда мог различить истину, если она представала перед ним.

– А по моему скромному мнению, мистер Селкёрк, вы изрядное дерьмо, – сказал Сэм.

– Угу, – с большой убежденностью подтвердил Эндрью. – Угу.

Они полагали, что он разозлится, и ожидали взрыва, ни взрыва не последовало. Мистер Селкёрк просто стоял в дверях и улыбался.

* * *