Камертоны Греля. Роман

В эвакуацию ехали уже без мамы. „Больше у нас никто не умрет“, — пообещал папа. Мы ожидали на Ладоге погрузки в машины, а на наших глазах грузовики, едва отъехав от берега, один за другим уходили под лед. Отец отлучился куда-то, вернулся уже с шофером, но не на грузовике, а на легком „газике“ с кузовом, накрытом брезентом. Народ ринулся, но шофер всех останавливает: „Мест немного, поэтому беру только вот эту семью“. Показывает на нас и еще почему-то на беременную женщину, которая тут же случайно рядом стояла. Папа кивает: „Да-да, это моя супруга“. Женщина молча залезла в кабину. А отец нас в кузове всех задернул брезентом и говорит: „Чтобы пока не приедем, не высовывались и даже в щелочку чтоб не выглядывали!“ Так мы и сидели в темноте всю дорогу, не зная, на этом мы свете или уже на том. Потом оказалось, наша машина единственная в тот день дошла до другого берега.

И знаешь ведь, чем папа с шофером расплатился? Натурой, тканью, которая у него еще с довойны на костюм была припасена. Хорошая ткань, сейчас таких и не производят. Папа как видел такую на рынке, сразу брал отрез. У нас дома несколько рулонов лежало, разных оттенков коричневого. Ну на беглый взгляд отличия особенного нет, но папа разбирался и никогда их между собой не путал. Один с искринкой, другой с проседью, третий с поволокой — так и говорил. Когда бежали в эвакуацию, все бросили, только ткани с собой и взяли. Мы сердились на папу: зачем? Ведь и книжки остаются, и платья уже пошитые, и еще Бог знает что. А он сказал: „Брать надо не то, что тебе дорого, а то, что никогда не обесценится!“ И вправду, всю войну, как бы тяжело ни было, находились на них покупатели. Казалось бы, голод, болезни, нищета кругом, а до качественных тканей всегда охотники есть. Мы их в эвакуации на хлеб выменивали и комнату хорошую через них получили, даже с сенями. А еще они отцу жизнь спасли — второй раз после Ладоги.

Папе тогда машинку печатную принесли ремонтировать. У нас в семье у всех руки были золотые. И у мамы, и у папы, и у меня, и у Сережи. Только ты одна не в нас, работа у тебя не спорится. А ведь это нужно, девочка, нужно после себя что-то оставить, чтобы люди помнили и благодарили. Это иногда важнее, чем деньги. Потому папа и брал какую-то починку на дом. Кто сколько заплатит — уже хорошо, а не может — так ладно.

Вот в тот раз к нему эту машинку и принесли, а забрать забыли. Через несколько дней приходят к нам с обыском: где машинка? На ней, говорят, антисоветские листовки отпечатаны. Отца увели. Всю ночь он провел в участке. А наутро вернулся. „Все, — говорит, — последнего холста у нас нет“. Следователю он, видать, в тот момент нужнее был, чем пойманный шпион.

Так что помни, девочка, относись к вещам бережно. Это ж они только так называются — предметами неодушевленными. А на самом-то деле во всем душа есть, потому как все на человека переходит. Вот хоть эта складочка на юбке. Если она не выглажена, не открахмалена, то и от тебя впечатление совсем другое: смятое, неопределенное. Вещь, пока она в порядке, держит тебя в себе, как воду в кувшине. А если кувшин даст трещину, растеряешь всю себя по капле».

Наука

Всю ночь 70 607 384 120 250 не давал покоя пьяный мужской голос во дворе, который, надрываясь, на разные лады выкрикивал ее имя. Под утро к нему присоединился женский с такими же нетрезвыми интонациями, но с совсем уже неразборчивым текстом. Выразительности женщина достигала перепадами настроения и громкости, то выплевывая из себя агрессивную скороговорку, то вдруг переходя на жалобное скуление. 70 607 384 120 250 поняла, что это и есть ее тезка, к которой так долго взывал одурманенный алкоголем трубадур. Наконец его голос перекрыл все предрассветные звуки, прогремев театральной по мощи репликой: «Это все не имеет значения! Просто я люблю тебя!» Дама сердца, будто опешив, замолчала на мгновение, но потом снова разразилась пьяными причитаниями.

70 607 384 120 250 встала с постели какая-то подавленная и сразу подумала, что надо уезжать назад в Берлин. Она уже села за ноутбук, чтобы заказать билет, но ее прервал телефонный звонок. Это был юноша, с которым они столкнулись вчера в театре и который показался ей еще более неправдоподобным, чем все, что происходило в тот вечер на сцене. Его голос звучал особенно чужеродно на фоне давяще низких потолков, взбугрившихся на стенах обойных ромашек и бьющейся на ветру в конвульсиях майки с соседского балкона.