К вечеру (не помню уж зачем) понадобилась какая-нибудь удобная емкость. Мы вытащили из кучи медную ендову и внесли опять в дом. Понадобилась грубая жесткая щетка. Нашли в скарбе щетку, которой некогда дед чистил лошадь, и вернули домой. Понадобилось щепать лучину — отыскали старый косарь… Деревянное корытце — рубить студень или грибы на грибную икру, лоток, решето (заменившее вдруг дуршлаг), мутовка — постепенно за две недели многое понадобилось в хозяйстве, и почти вся куча перекочевала опять в дом.
— Оправдываясь в каком-нибудь поступке, говори что хочешь. Ведь никто не знает, как было на самом деле.
— Как это никто? Я-то сам знаю…
В Провансе есть часовня, расписанная внутри Матиссом. Ну оставим наше отношение к нему как к художнику и оценку этой росписи с точки зрения живописи как таковой. Но совершенно очевидно и бьет в глаза, что, когда Матисс расписывал часовню, у него не было даже и признаков религиозного настроения. А ведь у религиозной живописи одна-единственная задача: создавать религиозное, молитвенное настроение, религиозную атмосферу.
Возьмем грубый пример. Если художник пресыщен едой (объелся накануне) и страдает несварением желудка и смотреть не может на мясную, обильную и жирную пищу, может ли он должным образом написать натюрморт с жареными фазанами, оленем на вертеле и кусками жареного вепря на блюде? Не привнесет ли художник свое, пусть временное отвращение к еде и в свою картину?
Впрочем, отвращение — чувство слишком активное. Достаточно равнодушия, безразличия к изображаемому, чтобы живописец уже не имел права изображать.
Материал диктует и технику и стиль. На глиняном (керамическом) предмете возможен грубый, небрежный орнамент, узор, сделанный палочкой, щепочкой, чуть ли не пальцем.
Слоновая или мамонтовая кость требует непременно мелкой, филигранной и очень точной резьбы. Все должно быть четко, резко, а не размывчато.
Одной женщине я увлеченно рассказывал эпизод из своей молодости.
Однажды в окно я увидел, что моя любимая девушка целуется на диване с другим парнем.
Не взвидев света, я пошел к приятелю (Васе Федорову, кстати сказать, тоже тогда молодому), мы с ним крепко напились и оказались опять под теми же окнами. Там уже не было света. Мы начали кидать в стекла монеты и, так как свет не зажигался, постепенно увлеклись и перешли на более тяжелые предметы (лежала во дворе куча угля). В результате мы повыбили там все стекла. Поступок можно расценивать как хулиганский, а можно принять во внимание смягчающие вину обстоятельства.
Но женщина, которой я это рассказывал теперь уже со смехом, вдруг загрустила, запечалилась, и на глазах ее даже заблестели слезы.
— Вы что? — спросил я в тревоге.
— Да!.. У меня никто никогда не бил стекол!..
Вопиющее несоответствие. Берешь иногда дорогое, так называемое «подарочное» издание какого-либо литературного произведения и видишь: мелованная бумага, красочные иллюстрации, особый набор. А текст годится разве что на шершавую газетную полосу.
Я человек не завистливый, люблю радоваться чужим удачам. Но как не позавидовать, когда на странице, скажем, у Андрея Платонова встречаешь такое высказывание: «Краткая, обычная человеческая жизнь вполне достаточна для свершения всех мыслимых дел и для полного наслаждения всеми страстями. А кто не успевает, тот не успеет никогда, если даже станет бессмертным».
Однажды на литературном вечере меня спросили: «Трудно ли всю жизнь быть поэтом, писателем?»
Должна быть с самого начала запрограммированность, как в семечке. А потом дерево растет и растет. Трудно ли ему расти и может ли оно не расти? Трудно ли ему быть именно такой породы, иметь именно такие ветви, такой ствол, такие цветы и плоды? И может ли по своему хотению липа на тридцатом году жизни переделаться в клен или в березу?
Конечно, могут обломать ветви (буря или люди), могут даже срубить. Но в общем-то растет дерево, осуществляя свою программу.
— Почему у одних поэтов популярность вспыхивает, а потом меркнет, вскипает, а потом опадает, а вон к тому ровное устойчивое отношение?
— Потому что эти — пена, а тот, о ком вы говорите, — пиво, тяжелый плотный напиток.
Покойный Н. был большой любитель женской любви. Однажды за рюмкой он признался:
— Как часто бывало: вот если эта женщина останется со мной, можно и умирать!
— Ну? А потом?
— А потом не знал, как избавиться.
В плену воспитанности. Один знакомый парижанин много слышал о нашей вобле и много расспрашивал меня о ней. Я не скупился на краски. Тогда он взял с меня слово, что я непременно угощу его воблой, когда он будет в Москве.
День настал. У меня оказалась хорошая крупная таранька. Чешское пиво.
Но сколько бы я ни показывал, как нужно обращаться с воблой, как нужно драть ее и обсасывать плавнички и косточки, парижанин настаивал на ноже и вилке. Изнемогая, терзал он на тарелке сухую рыбину, держа нож в левой руке, а вилку в правой. Так и осталось для него загадкой, что хорошего находим мы в этой вобле.