Камикадзе. Идущие на смерть

Сауки дал сигнал, по которому Куамото должен приготовиться, застопорил электромоторы. Когда стрелка указателя скорости замерла на нуле, приказал освободить «кайтай». Торпеда покачнулась и начала всплывать. Моторист без приказания все понял, запели винты, торпеда набирала скорость. Куамото шевельнул рукоятку руля — снаряд слушался. Бросив беглый взгляд на компас, лег на курс, ведущий прямо на середину пролива. Главное — поднырнув под сеть, очутиться внутри атолла. Показалось дно. Сначала это было неровное, коралловое поле, затем оно выровнялось, потекла однообразная грязно-серая равнина. Куамото решил всплыть, уменьшая ход, и взял руль на себя. Зыбкое водяное зеркало над головой заколебалось, раскололось, сквозь стекло водолазной маски хлынул свет, в лицо ударил ветер. Торпеда качалась на пологой длинной зыби. Прямо перед ней то поднимался, то пропадал низкий берег. Вход в атолл виднелся далеко вправо. Куамото понял, что сбился с курса. Торпеда двинулась вдоль берега. Неожиданно впереди возникла стена и распалась на квадраты. Сеть! От ее нижнего края до дна не более полутора метров. Заработало переговорное устройство.

— Вылазь! — скомандовал Куамото и, перекинув ногу через борт, вывалился из кабины. Обхватив торпеду руками, водолазы начали протаскивать ее под сетью. Наконец это удалось. Пройдя около мили, всплыли. Отсюда хорошо была видна лежащая посередине атолла светло-серая громада крейсера.

От долгого пребывания под водой болели уши, в голове шум. Куамото оглянулся: у моториста из носа текла струйка крови. Он показал ему на корабль. В лице моториста что-то дрогнуло. Погрузились, легли на курс. Аккумуляторы рассчитаны на час работы. Куамото посмотрел на часы: с момента, когда они отделились от лодки, прошло уже пятьдесят минут. Все последующее показалось ему вечностью. Дно то показывалось, приближалось к самой торпеде, то проваливалось, и тогда под торпедой открывалась черная бездна. «Дойдем ли?» Акула со стеклянными неподвижными глазами вынырнула сбоку, некоторое время плыла рядом, потом, безразличная ко всему, растаяла в зеленоватой дымке. Куамото представил себе, как впереди появится, выплывет из бездны борт стального гиганта, как он, зажмурив глаза, толкнет вперед ручку электромотора, тот пронзительно запоет, стена приблизится, торпеда упрется в него носом, спрятанные в глубине двухсоткилограммового заряда маятниковые взрыватели качнутся, пропуская ток… Толчок! Куамото испуганно открыл глаза: впереди курилось облачко поднятого от удара о дно ила. Винты не вращались. Из торпеды его выбросило. Он всплыл и увидел, что находится в ста метрах от борта крейсера. Там уже гремели колокола боевой тревоги, на воду торопливо спускали моторный катер. Когда он подошел, у Куамото не было сил. Его втащили в катер, надели наручники. «Кто вы?» — спросил по-японски переводчик У Куамото задергалась щека…

Идут, идут вереницей тучи, медленно накапливаются на вершинах сопок, срываются, катятся по горному склону, волоча за собой серые космы вниз, в долину, где блестят мокрые, не просыхающие черепичные и соломенные крыши. День за днем моросит, льет, ночью не включают на улицах фонари, закрывают в домах свет, рано исчезают из магазинов посетители. Мрачно и недобро в городе — который год тянется война, идут похоронные извещения, гнетет, гнетет ожидание: что дальше?

Одиноко и пусто в доме Кадзума: остались в нем две женщины. Редко-редко приходит весточка: две-три строчки от мужа не сразу поймешь, все еще он на острове или уже перешел со своими миноносцами в какой-нибудь китайский порт? Еще реже пишут мальчики, да и что писать из училища? Рано-рано поднимают их сигналами злых боцманских дудок, выгоняют обнаженными по пояс на плац, и там — ветер не ветер; дождь не дождь — две тысячи рук поднимаются вверх и падают, две тысячи матросских башмаков гулко топают по плацу… Всего один раз приезжали братья. Ямадо на вопросы буркнул: «Все, как надо», а Суги рассказывал много, но понизив голос и все время чего-то недоговаривая. Нет больше у госпожи Кадзума детей, нет мальчиков, будто и не было светлых, промелькнувших, как один день, лет, будто и не клала она им никогда под подушки кораблики счастья, не наряжала, как кукол, в дни чичигосан, не надевала ранцы с обезьянами в первый радостный день занятий в школе… Долго стояла тогда госпожа у садовой ограды, рука — на каменном столбике-фонаре, смотрела, как уходят, а местами, где уклон особенно велик, сбегают двое юношей, тонких, в синих форменных матросских костюмах. Подпрыгивают, дрожат белые чехлы фуражек.

Нет больше у тебя сыновей…