Камила

То июльское утро не было исключением, разве что госпожа Рот чуть-чуть прихворнула и со вчерашнего дня скупо жаловалась на то, что перед глазами у нее мельтешат какие-то мушки. На завтрак мне досталось немного пшенной каши со шкварками и — неслыханная роскошь — вареная верхушка куриного яйца. Аппетит в те дни у меня был хорошим, потому даже после еды в животе ныло и крутило в жажде перекусить чем-нибудь еще. Пару раз я была близка к тому, чтобы украсть чего-нибудь из кладовой: кольцо колбасы, сушеной рыбы, масла, меда – все равно, но страх перед старухой и собственной совестью останавливал меня. Ходить мимо запертой двери, за которой лежали все эти богатства, было невыносимо: самый тонкий нюх у голодного, а миновать ее приходилось часто: то за водой для уборки гостевых комнат, то за тряпками, то с бельевой корзиной. Сменить белье, проветрить, убрать беспорядок, замыть пятна на полу и стенах — однообразная и утомительная ежедневная работа, и к третьей комнате из шести я обычно уже переставала понимать, что делаю, а ведь была еще гостиная зала внизу, где пили и пачкали больше.

Когда я очередной раз торопилась мимо кладовой, в блаженную пустоту моей головы ворвался плач: тихий, с подвываниями, похожий больше на стон. Вначале мне показалось, что он звучит на улице, но потом я поняла, кто-то плачет там, за дверью. В руках у меня были простыни, которые надо было отнести на кухню и там замыть от вина и семени, но все-таки я в нерешительности остановилась — плакать могла такая же девица, как я. Ее могли избить и запереть в кладовой, или она сбежала от чересчур страстного любовника, или ей хотелось покончить с этой жизнью, и сердцем я понимала ее, хотя вряд ли выразила бы это вслух. Сейчас я бы нашла нужные слова и дельный совет, но тогда я почти ничего не знала о жизни: глупая девчонка, которая думала о том, что в мире царит добро, и если существует зло, то только оттого, что Богу отвели глаза.

Я смяла белье и прижала его к себе, подкралась к двери и чутко прислушалась. Плач затихал, и я потянула ручку двери на себя. На удивление, она не была заперта. Неужели госпожа Рот в болезни забыла о том, чтобы закрыть ее на ключ?

Здесь было темно и одуряюще пахло едой; я поспешно проглотила липкий ком слюны, который быстро собрался на языке. Едкий запах дыма опилок, закапанных мясным жиром, чаровал меня, и хотелось сорвать один из плотных, толстеньких кругов колбасы с крюка и вцепиться в него зубами, смакуя каждый кусок. Я тряхнула головой, чтобы прочистить разум, и тихонько позвала:

— Кто тут?

Плач умолк, и долго не доносилось ни единого звука. Я чувствовала себя неуютно и глупо, как будто разговаривала с пустотой, но, когда подумала, что стон мне померещился, кто-то зашевелился в темноте за бочкой с картофелем и еле слышно вздохнул.

— Я не буду тебя бить и ругать, — я пыталась говорить ласково, как умела, и сделала шаг вперед, стараясь нащупать товарку в темноте. — Ты что-то натворила? Я никому не скажу. Эй! Выходи.

Вместо ответа послышался судорожный всхлип, и я, наконец, нашарила одной рукой чью-то непокрытую головенку с мягкими, как пух, волосами, связанными в косичку. Девочка отпрянула от меня, вжавшись в каменную стену, и я присела на корточки, сбросив белье на пол.

— Что ты здесь делаешь?

— Ничего! Не трогай меня, — голос девчонки осип от слез, но в нем слышалась решительность, и я отдернула руку.

— Даже и не думала, — мне стало обидно; редко, когда я выказывала участие, и неожиданно было слышать в ответ злость. — Если тебя здесь найдут, то выпорют.

— Я не боюсь порки!

— Если б не боялась, не пряталась бы, как клоп.

— Ничего ты не понимаешь, — буркнула она и повернула ко мне бледное лицо, еле различимое в темноте. — Я не могу выходить. Меня, наверное, ищут.

Я пожала плечами.

— Чем дольше ищут, тем будет хуже.

Девочка затихла. Она вдруг уткнулась мне головой в юбки, так, что я чуть не упала.

— Ты… Ты служишь здесь? — внезапно спросила она.

— М-м-м, — я неопределенно пожала плечами. У меня не было ответа на этот вопрос, потому оставалось только мычать.

— Выведи меня отсюда. Он заснул, — глухо донеслось сквозь ткань.

— Кто?

— Ну он. Господин.

— Какой господин?

— Мой господин, — она вздрогнула, и я помешкала, но погладила кудрявую головенку. Кажется, девочка была младше меня. На два года, три или больше — сказать точно я не могла.

— Он тебя… м-м-м… обижал?

— Нет! Меня никто не может обидеть.

Я вздохнула.

— Тссс, тихо, — я оглянулась на светлеющую щель в двери. — Тогда почему ты убежала?

— Он делал мне плохо. Украл меня. Угрожал. А теперь уснул. И молчит. А я хочу домой, и мне нужны деньги.

— А где ты живешь?

Она засопела и, наконец, неохотно созналась в мои юбки:

— Я не помню. Я есть хочу.