Камила

Я опустила глаза, бормоча невнятные и сбивчивые извинения, но вряд ли старуха меня слушала. Она спустила ноги с кровати, нашаривая туфли ногой в колючем шерстяном чулке, и поморщилась.

— Поди вон отсюда, — велела она наконец, прервав меня на полуслове. — Заканчивай уборку и иди к себе. В ту комнату не заходи. Ты ничего не видела, поняла?

— Да, госпожа, — робко ответила я, хотя во мне было больше радости, чем робости, и попятилась назад.

— Держи язык за зубами, — донеслось до меня от кровати, и я кивнула и взялась за медную ручку двери. Болтать мне все равно было почти не с кем.

Убиралась я долго, но не из-за тяжести работы: это любопытство заставляло меня прислушиваться к звукам из комнаты мертвеца. Оттуда доносились шорохи и осторожные шаги, и мое воображение показывало мне, как мертвец ходит по комнате, разыскивая мальчика и свои деньги. Стало так страшно, что я начала вполголоса молиться, как деревенский дурачок у церкви, и в такт словам оттирала пол.

Страх все еще не отпускал меня, когда я наконец закончила домашнюю работу, поела и помогла кухарке почистить овощи. Страх не отпускал, пока я поднималась по лестнице к себе, и я напредставляла себе, что Якуба уже нет; будто кто-то забрал его с собой – госпожа Рот, или мадам, или его мертвый хозяин.

Мальчишка был на месте, и он уже успел оторвать несколько лоскутов от моего одеяла. Как только я вошла в комнату, он требовательно и капризно заявил:

— Я есть хочу!

— Я кое-что принесла, — заверила я. От своего обеда мне удалось сохранить ломоть хлеба, и пока кухарка не видела, я выковыряла из него верхушку мякиша и положила туда половину своей порции каши и пару ломтиков сушеного мяса. Якуб открыл рот, как голодный галчонок, не сводя с меня своих карих глаз, и принялся терпеливо ждать, пока я достану еду из-под передника.

— На, — я положила хлеб перед ним. Не кормить же его с рук, как маленького?

— Что это? — с подозрением спросил он и закрыл рот.

— Хлеб, каша и мясо.

— Плохо пахнет, — недовольно заметил мальчишка, но набросился на еду, как будто не ел несколько дней.

Я пожала плечами и присела с ним рядом, подоткнув юбки. Когда он жевал, его оттопыренные уши шевелились, и я невольно улыбнулась.

— Сядь ко мне поближе, — велела я ему и достала из кармана гребешок. — Мне нужно тебя расчесать. Ты будто стоял на голове в мусорной куче.

Он презрительно повел плечом, но я привлекла Якуба к себе и распустила атласную ленту, которой были связаны его волосы. Во мне чуть шевельнулась зависть: они были такими гладкими, тонкими, цвета потемневшей позолоты в ризнице; мои, непослушные и темные, как старая древесина, казались рядом грубыми и жесткими, как войлок.

— Расскажи мне еще о себе и своих родителях, — попросила я, перекидывая гребнем одну золотистую прядь за другой. Страх наконец отпускал меня, дышать становилось легче, и мертвец покинул мои мысли. — Как ты жил?

Якуб опять дернул плечом, затолкал остатки еды себе в рот и облизал грязные пальцы. Он зорко взглянул на полы своей курточки: не осталось ли там крошек, и вздохнул.

— У меня было много игрушек. Солдатики, ружье, три сабли, книжки с картинками, — сообщил он из-под моей руки. — И Подковка. Это такой маленький конь.

— Игрушечный?

— Настоящий! Деревянный у меня тоже есть, но я случайно сломал ему шею. Слуга отца брал меня с собой на конюшню, и я кормил его морковкой.

— Слугу? – я не удержалась глупо сострить, и Якуб обиделся.

— Говори тебе чего! — буркнул он и попробовал высвободиться.

— Не сердись и не ерзай, — велела я ему. — А то задену гребнем по ушам, будешь знать. Значит, твой отец… м-м-м… капитан?

— Генерал! У него в подчинении был целый полк солдат, — Якуб вздохнул. — Он пару раз брал меня с собой на смотр. Так интересно: они лучше игрушек! Выполняют приказы. Стреляют, бегают, и такие нарядные! А один раз я был в Вене, — он замолк и скосил на меня блестящий глаз. Я сделала вид, что не понимаю его хвастовства и продолжила его расчесывать.

— Один раз я был в Вене, — с нажимом повторил он, чтобы все-таки меня проняло, и продолжил, — И сидел в седле императорской стражи. А оно все в золоте, и пятнистая леопардовая шкура, и бархат…

Я слабо себе представляла, как выглядит леопардовая шкура, и представила себе усохшую клячу, похожую на ту, которая привозила дяде муку с мельницы, и вместо неведомого леопарда попона на ней была из кошачьей полосатой шкурки.

— Ты мне не веришь? — беспокойно спросил Якуб, встревоженный моим молчанием.

— Верю, — ответила я просто.

— А кто твой отец?

— Он был солдатом, — я не соврала, и это было единственным, что я о нем знала. — Он погиб.

— А мать?

— И мама умерла.

Якуб неловко поерзал и засопел.

— У меня был пес, он тоже умер, — наконец ответил он. — Я его сильно любил.

— Как тебя украли? — мне не хотелось говорить о смерти, и вспоминать о родителях.

— Меня нянька увезла, - сказал он. – Я помню, мама хотела выгнать ее за воровство. Потом я жил у господина Часовщика и лазил в печные трубы и окна, отворял двери. А потом он умер, и меня подобрал его сын. И продал потом хозяину.