Камила

— Нет, — наконец ответила я, — ты ошибаешься. И сейчас не время говорить об этом.

Он еще раз выругался и дернул меня за руку так, что я еде удержалась на ногах и чуть не выронила вино. Ганс вложил мне в пальцы хрустнувшую бумагу, притянул к себе и попытался поцеловать, но я отвернула лицо и уперла ему в живот горлышко бутылки.

— Отпусти меня. Или я все расскажу хозяйке.

Повиновался он с неохотой, и, видно, еле удержался от того, чтобы не сказать еще пару грубых слов. Пусть его, пусть думает, что это я пытаюсь соблазнить Штауфеля, всяко лучше, чем если кто-то узнает, что баронесса пренебрегает своей честью. Неясная, мутная мысль родилась в моей голове, и я задержала Ганса, схватив за рукав рубашки. Он вопросительно взглянул на меня, но я молчала, и тогда он ушел прочь, грубо разжав мои пальцы.

Кухарка многозначительно закашлялась, и я вернулась к ней, чтобы собрать еду в корзинку. Пока я заворачивала пирог в светлую чистую ткань, любопытная сплетница насмешливо разглядывала меня, скрестив могучие красные руки на груди.

— Не с того ты, девонька, начинаешь, — наконец обронила она, и я нахмурилась, склонившись ниже над корзинкой. Акцент у нее был непривычный, как будто она набила рот горячей кашей. — Городскую вертихвостку издалека видать. Потом младенцев к церковным дверям носят, а кто отец и сами не знают. Покаяться тебе надо.

Я не отвечала ей в надежде, что она угомонится, но кухарка продолжила:

— Покраснела… Все вы говорите умно, а исход один. Вышла бы замуж, чтобы девичью честь не трепать, муж бы и поучил тебя вожжами, как жить надо. Слушай меня, девонька, обманывать тебя не хочу — мала ты еще слишком. Нельзя с двумя сразу играться, сгоришь. И ровню себе выбирай…

Ее слова раздражали меня как комариное жужжание: что эта женщина знала обо мне? Я громко треснула донышком бутылки по дну корзины, побросала приборы и еду туда же и вышла вон, чтобы не слушать глупостей.

— Правда глаза колет, — донеслось мне вслед. — Ишь, гордячка!

По пути я развернула записку, которую отдал мне Ганс. Она была от господина Штауфеля и предназначалась моей госпоже. Он, в отличие от нее и к счастью для меня, придавал мало значения ритуалам и писал коротко, ясно и на немецком. Господин Штауфель предлагал ей улизнуть нынче с танцев, которые должны быть после ужина, осыпал ее ласковыми словами, и в конце он писал о подарке, который для него припасла баронесса, что будет рад его получить и чувствует себя польщенным и обязанным чуть ли не жизнью. Я пришла в ужас, потому что поняла, какие мысли бродили в голове моей госпожи.

Послание я передала. Баронесса была горда и напугана тем, что замыслила, но посвящать меня в планы не торопилась. Пока она ела, я смотрела в сторону, сложив руки под передником, и мне хотелось спасти ее жизнь и защитить от негодяя. За окном в листве шумел ветер. Если б в моей власти было ему приказывать, я попросила бы лишь об одном: унести нас из этого дома как можно дальше!..

Госпожа сказала, что ей понадобится моя помощь, и мне пришлось оставить пустые мечтания; в девять часов, как стемнеет, я должна буду вывести ее из дома на конюшню. В два она обещала вернуться, взяла с меня слово, что я дождусь ее, и, успокоенная, легла прилечь на пару часов перед вечерней встречей с матушкой.

Мне надо было поесть, но кусок не лез в горло. Я не торопилась бежать к ее матери, рассудив, что этот способ пригодится на крайний случай, если не получится придумать иного способа задержать мою хозяйку. В отчаянии я думала даже поджечь свое платье и бросить во дворе, чтобы переполошить весь дом и помешать им уехать, но подобный шаг выдал бы меня с головой.

Я налила себе молока, пользуясь тем, что кухарка ушла отнести еды своему мужу – мрачному, однорукому верзиле, который денно и нощно торчал неподалеку от ворот. «Мой цепной пес», так называл его барон фон Ахт и после этого обычно рассказывал о кровавых событиях войны, где муж кухарки потерял руку. Угрюмое, изрытое оспой и пороховыми следами лицо привратника неожиданно оживлялось, и он сладко щурился, точно для него не было выше наслаждения, чем вспоминать о мертвых врагах и друзьях в пороховом дыме.

Кружка холодила мне руки, и я приложила ее ко лбу. Я выбрала самый темный уголок, подальше от лакеев, которые ужинали, гоготали над глупыми и несмешными шутками и зубоскалили над служанками и чужими господами.

— Пойдешь к нему?

Я вздрогнула от неожиданности. Надо мной нависла тень, и Ганс, вонявший лошадьми больше, чем обычно, заложил большие пальцы за ремень, ожидая моего ответа.

— Дура, — заметил он, когда молчание затянулось, и сел рядом, брякнув ложкой о стол. В руке Ганс держал плошку с кашей, но есть не торопился. — Все вы бабы — дуры.

Я пожала плечами и крепче уцепилась за кружку.

— За свою невесту я бы ему ноги выдернул. А ты все дразнишь меня, то юбку поднимешь, то наклоняешься… — он искоса взглянул на меня и взял ложку. — Мне, знаешь, человека убить — раз плюнуть. А ты и вовсе девка, да еще и страшная. Что в тебе нашел, не пойму…

— Хочешь меня убить?