Камила

Позже пришла весть, что той ночью была убита девушка, дочь учителя, которую любили в деревне. Я сразу поняла, кто был виновником ее смерти; по вечерам шепотом говорили, будто ее горло было перерезано — сталью или костью, как и у Аранки. Однако деревенские грешили на оборотня, который, по поверью, спал в одной из горных пещер много зим и этим летом проснулся. Они позвали священника изгнать злых духов из деревни и освятить дорогу, а заодно закопали старую железную цепь у въезда, уже не надеясь на помощь Святой Девы. Барон за обедом смеялся над их дремучими суевериями и решительно заявил, что убийцей был Ганс. Он и другие господа поклялись найти его и собственноручно вздернуть на дереве. Я не знала, как мне быть; выходит, из-за меня погибла несчастная, а теперь еще и казнят невинного, если поймают. Я никому не говорила о том, что мучило меня днем и ночью, но была рассеянной и забывчивой. К Штауфелю — Дьяволу — я старалась не подходить, и во время молитвы всякий раз не забывала помянуть злополучного Ганса.

Тот вечер не прошел бесследно и для нас. Кто-то из слуг видел баронессу в мужской одежде у конюшни тем вечером и донес об этом родителям, после чего ей запретили выходить из дома даже в сопровождении брата, только с матерью, в сад ли или на верховую прогулку. Меня высекли за то, что потакала ей, но, к счастью, на этом мое наказание и закончилось. Почтенная мать семейства предупредила, что я окажусь на улице, если подобное повторится, но ее слова оставили меня равнодушной. Мне казалось много важней, что за мою госпожу можно было теперь не беспокоиться: и за ней, и за мной следили так пристально, что она никак не могла продолжать переписку со своим возлюбленным. Баронесса негодовала, отказывалась от еды, порвала новое платье, но все же ослушаться не осмелилась и потихоньку стала кроткой и покорной, как овечка.

Другие слуги сплетничали обо мне и Гансе, что он убежал из-за меня — то ли оттого, что я должна была от него родить в конце следующей зимы, то ли оттого, что я прогнала его прочь. Меня забавляли и задевали их сплетни, но я никогда не старалась отрицать их или подтверждать, по опыту зная, что люди все равно будут думать так, как им заблагорассудится.

Время шло. Листва на деревьях начала желтеть, и дождливых дней прибавилось — среди серых низких облаков над лесом часто кружили черные птицы. Теперь по утрам на кухню часто приходили крестьяне со своим товаром: яблоки и картофель, и сливы, и вишни, и груши; это август настал, и с ним -- новый урожай. Потихоньку заговорили о том, что пора уезжать назад в город, а я так и не решила, как остановить Штауфеля. Хороший друг, примерный гость, приятный человек, если глядеть на него издалека. Иногда, когда его не было рядом, мне казалось, что я ошиблась, а все остальное, что питало мою подозрительность, — лишь горькие совпадения. Я думала так, пока не видела его глаз, непроницаемых и светлых, за которым таились равнодушие и смерть.

За день до отъезда помощница прачки принесла выстиранное белье баронессы, и я пересчитывала его, тщательно перебирая и рассматривая со всех сторон: прачки не всегда отличались аккуратностью, и порой приходилось вычитать деньги из их заработка, если хорошие вещи были порваны или плохо отстираны. Некоторые даже, бывало, пытались припрятать рубаху или чепчик, когда думали, что их никто не видит: господскую ткань можно было продать с большой выгодой и жить на эти деньги недели две. Помощница была курносой девушкой лет восемнадцати, выше меня на полголовы, и она пристально глядела на меня, как будто ждала, что это я украду у нее вещи, дам денег меньше, чем должно. Губы у нее были плотно сжаты, и мне казалось, что вот-вот — и с них сорвется ругательство.

Я отсчитала нужную сумму и протянула ей. Как странно поворачивается жизнь: ведь я сама могла бы быть на ее месте и кланяться за жалкую сумму, которую господа тратят за день. Если бы не тетушка Амалия! Перед моим внутренним взором встала скромная могилка с неприметным камнем: денег хватило лишь высечь имя и год смерти. Я посадила у камня маргаритки, ромашки и колокольчики: цветы, которым на кладбище не место, но тетушка их любила и говорила, что они напоминают ей о хороших днях.

Девица взяла деньги, но уходить медлила. Взгляд ее серых глаз с тяжелыми, не по-юношески набрякшими веками, был неприязненным, и добрые воспоминания исчезли.

— Пересчитай сама, если не веришь мне, — предложила я.

Привычным жестом она взвесила деньги на ладони, не сводя с меня глаз, и мне почудилось, точно она вот-вот швырнет их в меня.

— Вот ты какая, — обронила прачка, и мне почудилось, что я ослышалась. — Я-то все гадала… На кого похожа та, что три жизни загубила? На змею иль на лису?

Упрека я не ждала и вмиг покраснела, но сдаваться не собиралась.

— Посмотрела?

Она скривила рот, и эта гримаса изуродовала ее лицо.

— Да уж, на всю жизнь теперь запомню. Он меня из-за тебя оставил, из-за тебя его и повесят.

— Сначала пусть поймают.