Камила

Вторую половину дороги мне пришлось ехать рядом с кучером, чтобы не мешать господам, потому что во сне я стонала. На передке экипажа было ветрено и холодно, потом пошел дождь, и я промокла и замерзла — у меня не было ни плаща, ни покрывала. Насмешливый почтарь расщедрился и отдал мне полсть из толстого сукна, от которого пахло псиной, но только к концу пути мои зубы перестали выбивать барабанную дробь. Он заговаривал со мной, но я не отвечала ему, только кивала или мотала головой. Почтаря это не смущало, и он рассказывал глупые и лживые байки о далеких краях, которые ему якобы довелось повидать. Мне было скучно его слушать, потому что многие из них я уже знала, но я ничего не говорила и лишь старалась улыбаться, когда он косился на меня.

В Вену мы прибыли на рассвете, и я почувствовала себя совсем маленькой и грязной, когда мы въехали в город через главные городские ворота, белые, как колотый сахар. Я сошла незаметно, стараясь не привлекать лишнего внимания; мне вновь сильно хотелось есть, и я купила брецель у торговца рядом с Чумной Колонной. Удивительное дело, стоило откусить лишь несколько кусков, как меня затошнило, и еда показалась безвкусной, как тряпка, хотя только что я пускала слюнки по жареному поросенку. Остатки я покрошила воробьям, которые охотились за помоями на заднем дворе овощной лавки, и они сделали мне одолжение, расхватав сладковатое пресное тесто. Идти господам сразу я боялась и потому нарочно тянула время: гуляла по улицам, спустилась к Дунаю, зашла в церковь, в которой еще до сих пор не была, — и только вечером наконец собралась с силами.

Городской дом ничуть не изменился за время, пока мы жили в усадьбе, и я воспряла духом: есть в мире нечто вечное, постоянное. Подойти и постучать в дверь я не решилась сразу и долго глядела на уже непривычную уличную суету, прежде чем уговорила сама себя, что всего лишь хочу забрать те вещи, что принадлежат мне, не кому-нибудь другому.

Дверь мне открыла Доротея.

На ней было мое платье, кое-как надставленное в груди, и мой чепчик. Она смешалась, когда увидела меня, и в подступающих сумерках мне даже показалось, что она покраснела.

— Что тебе здесь надо? — грубым голосом спросила она.

Я не ответила ей сразу и взглянула в лицо. Помощница кухарки (похоже, теперь она стала горничной) была набелена и накрашена, но в глаза она мне не смотрела, я никак не могла поймать ее взгляда.

— Почему на тебе мои вещи?

— Какие? Это тряпье? — она любовно погладила юбку, и меня точно ударили по щеке, я заботилась о своей одежде и тряпьем она не была. — Баронесса велела их выкинуть, а потом я упросила оставить мне.

У меня потемнело в глазах от злости, и я шагнула к ней. Лицо у Доротеи некрасиво перекосилось, и она попятилась, хоть была и крепче меня, и сильней.

— Ты их украла! — я ухватилась за юбку и со всех сил дернула ее на себя, так что ткань затрещала. — Воровка!

Она пыталась оттолкнуть меня и убежать, но ярость придавала мне сил, и служанка упала на землю. Я дважды ее ударила, и она заплакала, и, когда я увидела, как покраснело и сморщилось ее лицо с полустертой краской, я заревела сама — потому что все было бессмысленно, и битьем не поможешь делу — разве не колотила меня саму госпожа Рот? Сбежавшиеся люди разняли нас, и я повисла у кого-то в руках. Доротея прижимала пальцы ко рту, и краснота разлилась по ее лицу, пока один из господских лакеев пытался ее утешить. И это тоже было несправедливо, потому что не она заслуживала жалости, и мне хотелось поносить ее на чем свет стоит, но я лишь крепче сцепила зубы. Меня дважды тряхнули, и какая-то сердобольная женщина предложила позвать за полицейскими, чтобы «обратиться к справедливости». Доротея запротестовала, обливаясь слезами, и это лицемерие окружающие приняли за христианскую добродетель. Она обокрала меня и теперь была героиней, а мне достались лишь тычки и ругань за то, что я осмелилась напасть на хорошую девушку. Все честное собрание решило, что мы не поделили кавалера, и от злости я вырвалась из рук моего пленителя, чуть не оставив у него в руках кусок платья. В горле у меня стоял шершавый злой ком. Он душил меня, мешал говорить, и я только гневно взглянула на всех, кто собрался здесь посудачить. Нечего было и думать вернуть свои деньги, раз даже мою одежду отдали другой.

Никто не остановил меня, и я ушла, давясь своей злостью. Мне некуда было идти, и я бездумно шаталась по узким улицам. Когда ноги начинали уставать, я заходила в церковь — не помолиться, нет, — но посидеть на церковной скамье. Вокруг меня была пустота, и никто не заговаривал со мной, как будто меня не существовало вовсе. Галантные разговоры богачей, грубоватые шутки слуг, медовый голос священника, властные возгласы посторониться, пышные процессии знати — все происходило точно за стеклянной стеной, и никому не было до меня дела.