Камила

Когда стемнело, я все еще бродила по городу. Единственным моим развлечением было глядеть в окна, пока ставни не закрыли на ночь. Я подглядывала в чужие жизни, и это отвлекало меня от моих злоключений. В аптеке полный, губастый юноша в ночном колпаке заворачивал пилюли особой машинкой: ему было скучно, он поминутно зевал и часто их пересчитывал, будто надеялся, что чудом появится сотня-другая. В богатом доме горели все окна на втором этаже; они были распахнуты настежь, и оттуда доносилась музыка: печальная виола и задумчивая флейта, торжественный клавир и еще какой-то инструмент, которого я никогда не слышала раньше. Ах, эта музыка! Должно быть, она исцелила меня в тот вечер, унесла мою печаль и злость, и мне стало стыдно за себя и за свою натуру, которая никак не давала покоя ни мне, ни окружающим. Я послушала несколько коротких мелодий; перед каждой из них галантный старик и девушка на два голоса рассказывали о чем-то на чужом языке, и после того, как затихала последняя нота, всякий раз слышался шуршащий звук трещоток и хлопки в ладоши. Музыка эта тоже была не для меня — для знати, и, когда на улице проехала карета, я поплелась за ней следом. Мне не хотелось, чтобы меня прогнали, как Еву из рая, когда она взяла запретное; ведь всем известно, что высокое искусство не должно принадлежать таким, как я.

Приличных людей на улице становилось все меньше, и я зашла в первый попавшийся открытый двор. Здесь никого не было, и вдалеке темнел дверной проем. Я отворила незапертую дверь и тихо зашла внутрь, готовая бежать, если меня окрикнут, но кто-то громко, постанывая, храпел в темноте на земляном полу, изрытом крысами, и я наощупь нашла какое-то тряпье, пахнущее песком и кислой гнилью, сгребла его под себя и заснула. Мне казалось, что ночью кто-то ходил и бормотал надо мной, и снилась безумная старуха, раскладывавшая карты при свече, — но была это явь или сон, я не знала.

Глава двадцать первая

Ушла я еще до рассвета. Голова заболела от спертого воздуха, но на душе стало легче. После сна я подумала, что можно попросить ученого человека, чтобы помог мне вернуть деньги, но вспомнила судью, который оказался на стороне убийцы, и усмехнулась своей глупости. Про деньги лучше было забыть.

В тот же день я начала подыскивать себе работу, но это оказалось не так-то просто. В богатые и зажиточные дома я не смела стучаться, а в бедных надо мной попросту смеялись: денег у людей было немного, и кормить лишний рот значило держать всю семью впроголодь. На тех, кто говорил со мной хорошо, я зла не держала; но были и те, кто ругал меня, как приблудную собачонку. Жена сапожника даже швырнула в меня деревянной болванкой; она была пьяна и приняла меня за его полюбовницу. Трудней всего было начать просить, к этому я не привыкла и то и дело вначале смущалась, пока мне не стало все равно, как на меня посмотрят.

С каждым днем мои надежды найти работу таяли. Одежда от ночевки где попало начала истираться, превращаться в лохмотья, и сколько бы я не умывалась и не чистилась, налет бездомной грязи оставался на мне, как несмываемое клеймо. С каждым часом я готова была отказываться от любых благ, работать почти даром, лишь бы у меня появилась хоть какая-то крыша над головой. Но ни прачкой, ни на прядильню, ни разносчицей чего-нибудь, все равно чего! — меня не брали. Как я узнала потом, мастеру надо было дать денег или чего другого, чтобы он смилостивился и замолвил словечко за меня перед управляющим, но до такого я не додумалась.

Чтобы прокормиться в эти голодные дни, я продавала свои немногочисленные вещи — чулки, косынку, передник, куколку госпожи, и растягивала деньги, как только могла. Утром я покупала булку и ела ее весь день, подбирая каждую крошку, а столовым вином мне вначале служила вода из Дуная, но после того, как на рассвете я увидела рабочих, вылавливавших дохлого пса из реки, мне пришлось выложить денег на новый расход. В тот же день у меня начались рези в животе, и я провела весь день между кустами и рекой, размышляя о смерти, которая казалась мне избавлением от мучений. Я пыталась бодриться и не сдаваться хвори, и в перерывах между приступами у меня получалось, но болезнь скручивала мне внутренности, и то и дело бросало в холодный пот. Я уже смирилась с тем, что помру прямо здесь, среди высокой травы, но к вечеру стало легче, а к восходу солнца напасть отступила.